...Проведите ж, проведите меня к нему, Я хочу видеть этого человека! С. Есенин
Государь! Не вели казнить, вели – слово молвить. Не видать тебе казны, как в зиму молний.
Не видать, не видать уши Азии, в переплясе беда перед "Разиным".
Пётр Третий, пусти за милую душу... Там ракитовый стих по устам моим тужит. Там малиновый толк – колдуна и грача. Ах, головка почём на плечах Пугача? Кто на шею его топором посягает? По озёрной Руси моросит босяками.
Смотрят избы-калеки возле барского сада, как красно кукаречат петушата усадеб. Как у той перекладины, что над плесенью лета, страх помещицы-гадины бьёт в берёзу скелета. Его поймали, ромашки в глазах цвели. Его помяли в рубашках казарм, с цепи спустили – и прямо в лицо ковшом! Антихрист! Падаль! Как шёл? Глаза смолили И, спешно кашляя в ил куска, плели молитву – о, где же красные твои уста? Губам не ведать ни ягод лета, ни листьев лесть – нагайку ветра швыряет в клетку продрогший лес.
Россия! Русь моя! Я – император, хоть сам вот из глухих, пернатых, подбитых матом и горем изб.
Я – царь невенчанный спин недоверчивых и губ разбитых. Корона вечера под лунной свеченькой вдовой разбита.
В тот день цвели кувшинки, лето, осунувшись, просило свадьбы, но кукишем легла карета у белобрысых глаз усадьбы.
И вот дожди заакулинились, аукая в лесу по-бабьему. И чьи-то очи опрокинулись под прелыми губами барина...
И только вот потеха кончилась, и, пане, рухнул, затомившись, дом, как ребёнок, болью скорченный, недетской мукой задымился.
Забыв про козни и проказы, забыв, где хор, где музыкант, он умирал, язык показывая своим солёным мужикам!
Монолог Хлопуши
Попробуй, отвори лицо и руки опрокинь над садом, когда гвоздит мой дождь крыльцо, и нет с мастеровыми сладу.
Деревни поплюют в ладонь, за колья схватятся и вилы. Ах, этот барский белый дом опустошён и смят, как вымя.
Дудите, дудочки, горя... Доите, дурочки, дворян. За вами без мечты о гробе придут арканы и оглобли.
О, царь! Ты глянь... ага! Угу! Мужик с боярыней в стогу. Архип, ответствуй после вспашки – она помягче нашей Машки?
Не причитай, печна-печаль, мой смех с чужого снят плеча. Царю Петру сейчас на щи, видать, дворян, как курочек, общипывать.
Избой, которая не выспалась, за лик, за луг с ромашкой мук, к Петру приходит ночь и изморозь моих осенеглазых рук.
А он дурак, мальчишка проклятый, всё ходит, ходит возле проруби.
Емеля! Белый мой Емеля, что ждёшь ты на реке вспотелой? Твои продрогшие деревья с тебя рубашку тянут к телу.
А он глаза свои сощурит, а он поймает дуру-щуку. Судьба! Что полюбила, пролито, – да здравствуют святые проруби!
Сейчас, по щучьему веленью, И царь и Бог – дурак Емеля. Емеля! По Руси хлестает твой скользкий рыбий хвост восстанья.
Давай, мой золотой, подшучивать, амбары городов палить. И по велению по щучьему дворян в тугой костёр валить.
Горят карманы-закрома. Горит зелёное именьюшко... О, сколько дров ты наломал, мой царь, мой дурачок Емелюшка!..
Говорит Пугач
Что мелют липы на погосте? И чьи рассерженные кости на бело-голубых кустах?! О, я опал; да, я устал.
Кому сегодня снится Яик, где столько яблонь, столько ябед? И на лугах, казнима временем, – моя беременная.
Сегодня очень тёплый вечер. Мне ставят головы и свечи. Мне славят слёзы серых глаз, а я – немой иконостас.
О, звёзды! Белые гадальники. Зачем одели мне кандалики? (Запись обрывается) Оттаяв, я немного плачу и кружечку воды прошу, мне говорят – я вор и шут! А я был царь! А раньше – мальчик.
Заметка очевидца
Его везли, теряя след. Везли, отверившего в вербах. А снег возник, лишь день ослеп и не растаял в красных веках.
А вёрсты звездами сменялись, и он слезой дорогу рыл. Но всё смеялись, всё смеялись на горизонте топоры...