На небе ангелы ментурят, следят за мной: О, пусть стучат! Поэты просто балагурят: играя в рай, играя в ад.
Пусть донесут: я вижу пропасть – и я хочу перешагнуть! О, пусть волшебная жестокость моих стихов откроет путь в неизмеримые высоты, в другой, безумствующий мир. И я уже не помню, кто ты – я пьян! и я тебя забыл!
И вижу сон: (мои тетради пусть зашифруют это все. Хотя, пожалуй, чего ради их в вечность кто-то понесет?)
горят деревья и деревни. И судный день давно настал. И – ужас всех проклятий древних – царем эпохи стал металл.
Февраль в крови и позолоту марают ливни или грязь. У нас нелегкая работа. Три года по степям, болотам, о, наша конница неслась!
…И кто же все это опишет? И вспомнит рифмы наших пуль? О правде новых пятикнижий потом расскажут детям: «Дурь!»
И снится мне – лечу в пожаре! И окликает атаман: «Бери людей! В лихом угаре взорвем позорный балаган!»
И входим в город на рассвете. Захвачен местный телеграф. Поэт, играющий со смертью, по сути, даже больше прав поэта, что горит любовью! О, тащит пес войны в овраг страну безумного раздолья (и каждый – брат, и каждый – враг!) что мечется больной в кровати и в лихорадке видит бред. И для поэм здесь не тетради, а окровавленный рассвет!
А девки в городе… Такие… Мы души отдали бы так – О, лишь владеть! А остальные… Богатых – скрученных в овраг!
Средь них одна – темноволоса! с ногами длинными! (Отцом, что мир не видит дальше носа!) и с детским, ласковым лицом.
Я шел и пел на пепелище и вел дрожащую с собой. Твердил, что кончены две тыщи позорных лет, где мир – конвой! а люди – просто арестанты! О, мы – лекарство! Мы – конец такого мира! Мы – таланты, что льют поэм своих свенец!
Страна в огне и взорван город, поют заставы вдоль дорог. И мелкий даждь мне льет за ворот, а я – рабом у длинных ног! И проще мне убить, чем бросить! уйти из плена этих глаз! Вокруг – семнадцатого осень и люди ненавидят нас!
А я – влюбленный! и подругу прошу уйти в поход со мной. И этой круговой поруке оставить пепел за спиной. И улететь, не видя раны, считая богом своим ночь, и с бандой петь: «О, смерть тирану!» И вот она уходит прочь.
Истерик, слез ненужных вечер: «Убийца! выродок! палач! Ты в банде душу искалечил!» Я закурил и тихо, мрач-
но ей сказал: «О, просто дети! Крестовый свой ведем поход… А в голубых мундирах – черти! И в рабской робе – их народ!»
Вопрос ребром: «Уходим вместе – и ты, красавица, жива! Иначе… Завтра, с первой песней твоя качнется голова на эшафоте нашей банды – я не смогу тебя спасти!» «Вы – сатанинские таланты. И я не верю в вас. Прости».
И вот уже рассвет расправы. На пепелище эшафот. Бандиты – сзади, слева, справа. И атаман сурово льет чужую кровь. Аплодисменты! восторги! визги! хохот! вой! И тихо смотрят монументы страны, погибшей в мировой.
Ее выводят. И недолго мы смотрим с ней глаза в глаза. И вот уже рукой с наколкой со свистом вскинута коса…
Три ночи пьянства и разврата. У банды праздник-торжество. А мне вообще уже не надо – водяры, песен – ничего.
Но… «Все прошло – пройдет и это!» сказал веселый атаман с душой философа-поэта и громко осушил стакан. . . . . . . . . . . . . . . .
Окончен наш кровавый праздник. Мы на Восток летим, спеша. И ждет анапест диких казней и амфибрахий мятежа.
(Мой герой не имеет желания просыпаться. Я не имею желания заканчивать поэму)