Oi ku meide veslad jogutme ujutasoi koume venehut, ezmeičes-se ku da venhudes venudasoi (ühmod?) sundugad. А ku toižes-se da venhudes venudasoi pölus-perinad, a ku koumandes-se venhudes ištub minun libed linduine, ištub minun armaz tütrudem.
A ku jäl’ghe jogi randadme jokseb minun sötei mamoihud: Pörte, pörte, (armeh?) linduine! Pörte, pörte, armaz tütrudem! Unohtid’ sä ičeiž kodihe sundugaspei avadimeižed, unohtid’-se sinä kodihe ičeiž kuudeižen da kol’cеižen!
En unohtan, sötei mamoihud, sundugaspei avadimeižid’, en unohtan, sötei mamoihud, minä ičein’ kuudašt kol’cašt-se. Jätin’ minä, sötei mamoihud, ičein’ kod’he vougtan voideižen, jätin’ minä, sötei mamoihud, ičein’ kod’he rusktan krasotan.
Ой как по нашей оживлённой реченьке плывут три лодочки, в первой-то да лодочке лежат (полные?) сундуки. А в другой-то да лодочке лежат подушки-перины, а в третьей-то лодочке сидит моя родная кровинушка (единокровная пташечка), сидит моя любимая дочурочка.
А как следом-то вдоль берега бежит моя кормилица матушка: Вернись, вернись, оплаканная (прощёная?) пташечка! Вернись, вернись, любимая моя дочурочка! Позабыла ты в родном дому от сундука ключики, позабыла-то ты в дому своё золотое-то да колечко!
Не забыла (я), кормилица моя матушка, от сундука ключиков, не забыла, кормилица моя матушка, я и своего золотого-то колечка. Оставила я, кормилица моя матушка, в родном дому вольную волюшку, оставила я, кормилица моя матушка, в родном дому красную крáсоту.