Червяк по мнению улиток презренно суетен и прыток.
Нелепо ждать слепой удачи, но сладко жить мечтой незрячей, что случай — фокусник бродячий, обид зачеркивая счет, придет и жизнь переиначит, и чудо в ней проистечет.
С жаждой жить рожденные однажды, мечемся по жизни мы усердно, годы умаляют ярость жажды, наш уход готовя милосердно.
Как поле жизни перейти, свое мы мнение имеем: тот змей, что Еву совратил, он тоже был зеленым змеем.
Неправда, что смотрю. на них порочно, – без похоти смотрю и не блудливо, меня волнует вид их так же точно, как пахаря – невспаханная нива.
В зеркало смотрясь, я не грущу, гриму лет полезен полумрак, тот, кого я в зеркале ищу, жив еще и выпить не дурак.
С родителями детям невтерпеж, им сверстники нужны незамедлительно, а старость — обожает молодежь, ей кажется, что свежесть заразительна.
Наш дух питают миф и сплетни, а правда в пищу не годится, душевный опыт многолетний нас учит сказкой обходиться.
Евреи, выучась селиться среди других племен и наций, всегда ценили дух столицы за изобильность комбинаций.
Да, мужики — потомки рыцарей, мы это помним и гордимся, хотя ни душами, ни лицами мы им и в кони не годимся.
Моим стихам придет черед, когда зима узду ослабит, их переписчик переврет, и декламатор испохабит.
Увы, еще придет война, спросив со всех до одного, и вновь расплатятся сполна те, кто не должен ничего.
Бывает время — дух пресыщен, он сыт и пьян, в себе уверясь, но ищет, жаждет новой пищи, и сам себе рождает ересь.
Толпа рабов — не сброд, а воинство при травле редкого из них, кто сохранил в себе достоинство, что люто бесит остальных.
Беда вся в том, что иудеи — отнюдь не-явные злодеи, но чем их пагуба неясней, тем с очевидностью опасней.
Гипноз какой-то колдовской есть в зимних рощах нелюдимых: с неясной гложущей тоской вдруг вспоминаешь всех любимых.
Давно уже две жизни я живу, одной — внутри себя, другой — наружно; какую я реальной назову? Не знаю, мне порой в обеих чуждо.