Забавно слушать спор интеллигентов в прокуренной застольной духоте, всегда у них идей и аргументов чуть больше, чем потребно правоте.
Как жаль, что из-за гонора и лени и холода, гордыней подогретого, мы часто не вставали на колени и женшину теряли из-за этого.
Блажен, кто хоть недолго, но остался в меняющейся памяти страны, живя в уже покинутом пространстве звучанием затронутой струны.
Не зря ученые пред нами являют наглое зазнайство; Бог изучает их умами свое безумное хозяйство.
Среди других есть бог упрямства, и кто служил ему серьезно, тому и время, и пространство сдаются рано или поздно.
В художнике всегда клубятся густо возможности капризов и причуд; искусственность причастного к искусству — такой же чисто творческий этюд.
Мы постигаем дно морское, легко летим за облака и только с будничной тоскою не в силах справиться пока.
Читая позабытого поэта и думая, что в жизни было с ним, я вижу иногда слова привета, мне лично адресованные им.
В туманной тьме горят созвездия, мерцая зыбко и недружно; приятно знать, что есть возмездие и что душе оно не нужно.
Время, что провел я в школьной пыли, сплыло, словно капля по усам, сплыло все, чему меня учили. Всплыло все, чему учился сам.
Добру доступно все и все с руки, добру ничто не чуждо и не странно, окрестности добра столь велики, что зло в них проживает невозбранно.
За женщиной мы гонимся упорно, азартом распаляя обожание, но быстро стынут радости от формы и грустно проступает содержание.
Язык вранья упруг и гибок и в мыслях строго безупречен, а в речи правды — тьма ошибок и слог нестройностью увечен.
У безделья — особые горести и свое расписание дня, на одни угрызения совести уходило полдня у меня.
Я часто изводил себя ночами, на промахи былого сыпал соль; пронзительность придуманной печали притушивала подлинную боль.
Не с того ль я угрюм и печален, что за год, различимый насквозь, ни в одной из известных мне спален мне себя наблюдать не пришлось?
Держась то в стороне, то на виду, не зная, что за роль досталась им, есть люди, приносящие беду одним только присутствием своим.
В двадцатом — веке черных гениев — любым ветрам доступны мы, и лишь беспечность и презрение спасают нас в огне чумы.
Моя игра пошла всерьез — к лицу лицом ломлюсь о стену, и чья возьмет — пустой вопрос, возьмет моя, но жалко цену.
Мы предателей наших никак не забудем и счета им предъявим за нашу судьбу, но не дай мне Господь недоверия к людям, этой страшной болезни, присущей рабу.
Как странно: вагонный попутчик, случайный и краткий знакомый — они понимают нас лучше, чем самые близкие дома.
Как губка втягивает воду, как корни всасывают сок, впитал я с детства несвободу и после вытравить не смог. Мои дела, слова и чувства свободны явно и вполне, но дрожжи рабства бродят густо в истоков скрытой глубине.
Сын мой, будь наивен и доверчив, смейся, плачь от жалости слезами; времени пылающие смерчи лучше видеть чистыми глазами.