Просматривая каждой своей книги лист, я понял, что не в них, а во мне самом живет нигилист. Растратив свой талант на цирцей и чудачек, я счел свой образ мыслей в образах самым удачным. Но почему-то до сих пор я жду целой оценки этой писанины, жду, пока станут сценами сценки, и помню, как твердили по скорым в одном лице нам: «Эта игра стоит свеч, но только по церковным ценам». Зевакам лишь песни пой из кино: вроде, нашел себя, но все равно в вечном поиске нот. Пока пустых блядей мыслишками брал в узы Кант, я подводил черту и понял, что даже не музыкант. Я зачастую видел в улыбках оскалы, когда с этими песнями разбивался о скалы. Тогда одна улыбка мне вынесла мнение: «Падение не убивает – убивает приземление.»
Но для кого можно столько писать? И когда уже чернила лезут назад. А, может быть, вообще мне ее не верстать, чтобы опять не попала в фельетоны писак?
Уж, если начал, то надо закончить, и, хоть уже непонятливый почерк, поправляю очки, ставлю точку последнюю.
Который год повторяется цикл песнопений для тех, кто в ответ мне на все это цыкал: «Слушай, одумайся, нельзя так! Третий десяток под откос!» Вот только жизнь не принимает взяток. Теперь-то я серьезен не на шутку – их выводить на слезы стало как-то жутко. Трачу себя на записи, а не на мета граммы, чтобы вкладывать хоть что-то весомое в метаграммы. Я каждой фабуле всегда искал веский критерий, пытаясь раскрывать свой очередной секрет эре. Ярлык «Роковой музыки» на меня наклей, Терри, я уже забронировал свой номер в «Англетере». Но ни петля, ни дуло меня не пугают, я плюю даже на то, что в аорте теперь другая. И помню, сетуя на все эти мнения, что «падение не убивает – убивает приземление.»
Но для кого можно столько писать? И когда уже чернила лезут назад. А, может быть, вообще мне ее не верстать, чтобы опять не попала в фельетоны писак?
Уж, если начал, то надо закончить, и, хоть уже непонятливый почерк, поправляю очки, ставлю точку последнюю.