Где-то в промежуточном эквиваленте пустынных галактик, прижав хвост к батарее, вершила судьбу наголову хромая хламидия. В тот вечер Лидия была в хлам. - «Видели? – дело ли делали, либо телом отлынивали: толи от лени, толи олени доедали последний мох в извилине… Но всю ночь хлестали её нагайкой, а после, в ладони: - «На гайки!» - в протянутой руке, окутанной фуфайкой-керосинкой, что была с запахом вчерашней Зинки-образинки, в которой тот удод полуденный зашмыгал носом. Он невелик был ростом, но копчик замечали все. Его изгиб провалов худобы порой притягивал искусственны цветы. Лишь, философский стержень…промеж глаз мог спохватить и притянуть взор, либо возглас. И в ту же ночь прилег он на палас и утешал он Лиду громыхая. Никто не помнит, сколько было битых ваз, но храп прожорливый в ложбинке, это не жмых раскуренный через барашку трансфертных фламенко. И тут сигнал пропал… - «Что ждать теперь?! Я – женщина!» - сказала Лида, ломая ампулу ледокоина. Потом лизнула дрель на гобеленовом ковре с оленями. – «И почему вокруг меня только одни сохатые?» - подумала она, втирая в щеки дребезги… стекла. И в тот момент никто ей не мешал топтаться в лужице на босу ногу. А за спиной, тем временем, удод разинул глаз. По запаху это понятно стало всё в тот час, но убежать никто не мог, ведь это – космос. Невесомость… Тем более, Лида хромала с детства…