А вечером при свете железной луны, словно дискотечного шара, я буду целовать губы твои. Они на вкус, как будто ты кусаешь после вина свежую мяту, Немного смакуешь, как если бы год завершался тринадцатым ударом, а после все бы пролистывали фотоальбом, где ты ещё совершенно маленький, и гостем таинственным стал бы у спин, и разглядывал бы, надеялся, вспоминал то, что, возможно, забыл, и к маминым плечам прислонился бы, каялся, потому что один. А потом – гаснет свет, и строки ушедшие укутают пледом тебя, жизнь вряд ли будет строга, всего лишь растопчет и выбросит к черту с порога, и ты, будучи за пазухой у Бога, выберешь не Бога. И прозвенит в мозгу тот жест лесной обители, где нимфы разыгрались и долог птиц полёт, ты однажды разуверился и проклял небожителей, и прокляли тебя в ответ любовью вековой. Страдалец истинный, дурак из тонкой кожи, безумец преданный, как пёс дворам, пустой, решил подняться по лестнице изломанной на крышу, чтобы сброситься смогла скупая боль. Скулила боль, цеплялась и ревела, как ведьма на костре, как бедная вдова, ломала шею боль, бросалась под забвение, стирала ноги в кровь и целовала на прощание губы зла. Утихла боль, ты спишь, а в пьяном яде ты вспоминаешь этот поцелуй, на вкус он, как вино из спелых ягод, где после ты проводишь лепестками мяты последние мгновения любови вековой. А утром на рассвете, где солнце ослепляет, словно дискотечный шар, глаза зевак, я позабуду то, что обещал оставить, и наконец поверю в то, что это – не про нас.