Эксцентрическая комедия со вспарыванием животов. По Гоголю
Встретив вернувшихся с учебы сыновей хрестоматийным «поворотись-ка, сынку», Тарас Бульба (Ступка) разбивает все горшки в доме, исполняет в чулане танец с саблей и решает ехать в Запорожскую Сечь, где весело и на главной площади сидит прикованный к пушке Михаил Боярский. «А как же римское право?» — удивляется младший, Андрий (Петренко), видя, как кого-то закапывают в землю живьем. «Не наше это!» — душевно возражает ему старший, Остап (Вдовиченков). Войны нет, от скуки запорожцы пишут письмо турецкому султану и видят сны: младшему снится младая полячка (Мельцаж), с которой он познакомился в Киеве, поскольку та громко хохотала из окна; cтаршему — что-то из детства; самому Бульбе — неприятная сцена, где азиат бьет по лицу блондинку на фоне вроде бы сочинского пансионата. Вскоре привозят изрубленную поляками Тарасову жену, на что сам он реагирует стоически, сыновья не реагируют вообще никак, а все остальные радостно устраивают еврейский погром с участием единственного в округе еврея. Поскольку убить последнего Тарас, поразмыслив, все-таки не разрешает, появляется мысль идти на Польшу.
Самое нелепое, что можно придумать в связи с увиденным, это пуститься в бубнеж о том, что, вообще-то, в книге Бульба не был положительным персонажем, что за убитую жену мстил все-таки Хоакин Мурьета, а гоголевский герой просто очень любил воевать и грабить (а к финалу вообще стал практически полковником Курцем). Действительно — Владимир Владимирович Бортко («Собачье сердце», «Идиот»), прежде известный своим педантичным обращением с текстами, тут неожиданно лихо порубил Гоголя в винегрет, а в дело пустил только те его кусочки, которые обидят максимальное число жителей суверенной Украины. Но буддийская беспечность, с которой сделан «Бульба», полностью избавляет от необходимости анализировать как его отношения с первоисточником, так и политические интенции. Это не высказывание на тему исторических отношений России с Украиной и, строго говоря, никакая не экранизация — это, что называется, фильм-праздник в исконно русском понимании праздника как события, на следующее утро после которого всем стыдно. Построены какие-то недешевые декорации, но оператору явно недосуг их снимать. Милой польской актрисе, похожей на Натали Портман, забыли написать прямую речь, и та вынуждена все время смеяться. Боярский, не найдя в сценарии реплики «Канальи!», выкрикивает с предназначенной для нее интонацией те, которые нашел. Безрукова, читающего текст «от автора», вот-вот разорвет от фирменной патологической задушевности. Массовка топчется и тычет воздух бутафорскими саблями; планы куда-то абстрактно несущейся конницы не вмонтированы разве что в постельную сцену (впрочем, вру, пару раз и туда тоже), в какой-то момент возникает иллюзия, будто казаки зачем-то мчатся навстречу крепостной стене, лишь в последний момент предательская склейка не дает увидеть, как они дружно в нее впечатаются. И если сам фильм все-таки замирает в шаге от окончательного превращения в «Монти Пайтон», то Богдан Ступка (сравнительно недавно блиставший в аналогичной по абсурдизму, но противоположной по политическому вектору «Молитве о гетмане Мазепе») изначально работает по ту сторону заветной черты. Сказать, чтоб он кривлялся или переигрывал, — не сказать ничего. Одного его надсадного «товарищи» (имевшегося, справедливости ради, и у Гоголя, но тут напоенного сладчайшими советскими обертонами) достаточно, чтобы любую трагедию превратить в «Цирк» Александрова, а любой политический подтекст — в свою полную противоположность. Никогда еще сцена сожжения пожилого человека на костре не провоцировала такого неудержимого идиотского веселья. Никогда прежде попытка запустить в соседа по коммуналке томиком классика не давала столь эффектного и комически неожиданного рез