В свежестиранных простынях ребенок, Завернутый плотно любовью потертой. Стрелы дождя бьют подоконник, Едва не вскрывая чрево ночи.
Цвета ротдома в фундаменте восприятия надолго осядут кариесной вонью. Она вспомнит блики шершавых заборов, летевших сбоку, Позже орущих в спину хором "ОСТАВЬ ЕГО, БРОСЬ".
В слабой хватке кисти зонт. Запнувшись о мокрый бордюр Уронит томик Гоголя. Город трубит ветром траурным, Алыми красками приемных в свет комнат, безоконных, Непроницаемых мыслями изнутри.
Ей кололи снотворное говорящими иголками. Тленная душа щекотала тромбы, Лица врачей в фиолетовых ромбах на фоне белого цвета сверху. Жизнь в ней отрицала попытки покинуть покои. Она родила урода! За тянущимся громом Прокляла Бога "На кой мне это бремя, верни года, сними с меня мой крест!"
Трамваи шли в депо, Рельефным корпусом маня следы паники, Уже темно.
И в раковине полной воды, Заткнутой пробкой будет топить котёнка бездомного В море бездонном для тренировки. Ребенок голодает в тряпках, Закрытый шкаф на шварбу...
Вязанный шарф...ведь надо на что-то жрать! Плафоны освещают комнату желтой болезнью, Спрятанное горе просит поесть вслух В её голову. Сядет на табуретку в кухне... Обшарпано и жир на кафеле, Дымят заводы вафельными трубами за стеклом, На котором сохнут слёзы Синхронно с её совестью.
Днем видела себя в прохожих, В темноте с болью желающих тело как муж. Душил, и хотел, желал смерти, и бил! Кулаками красными...хрупкую стеклянную вазу, Затем размазав своей кровью ставни.
Детство. Юная старость, И ей осталось лишь преклоняться Перед ковровой настенной свастикой. Читала классику по вечерам, кормила с соски, Когда не было света выручали фитиль и воск. В янтарном рассвете заметила шепот Знакомого голоса...который прорежется Лишь через пять лет, у немого ребенка на волю.