И был клещ. И был клещ. И шелестели колоски, синели васильки, а волоски на его коротких лапках шевелились от ветра. - У клеща – восемь лап, - говорит мальчуган и пугается, но все-таки добавляет: - Как у пауков и осьминогов. Он случайно стряхнул клеща с рукава и не раздавил, так что клещ был опять. И был клещ. И был клещ. Неразговорчив и, в общем-то, пуст, сидел на кусте шелковицы, потом перебрался на куст брусники. - Клещи существуют четыреста миллионов лет, - говорит мальчуган и бежит домой, пока солнечный свет оседает на землю, и ветки деревьев прорезают его насквозь. Напротив куста, где прячется клещ, растет ива и искрится вода крошечного пруда, но клещ и их никогда не видел: слишком уж все далекое, слишком большое, слишком подвижное и неясное, клещ туда не смотрит, клещ смотрит просто перед собой и знает то, что он знает. Ему достаточно. Однажды девочка, подняв подол цветочного платьица, видит клеща на своем белоснежном носочке, и говорит: - Клещ такой маленький, а я большая, и моя кровь – это только кровь, отчего я не могу покормить его, ведь он всего-то родился таким, как волки, как ужи и как хищные рыбы? Зачем мне его убивать, ведь живет-то он одну короткую-короткую вспышку, и даже не знает, что я – девочка, а он – клещ? Клещ не понял, что она там повторяла, и вернулся на куст, когда опять оказался на земле. И вот, клещ был, клещ есть. Клещ сидит на ветке месяц за месяцем, год за годом, голодный, пустой. Пустой и совсем не знающий языка, даже слова: клещ. Клещ видит солнечный свет, тускло-тускло, далеко-далеко, клещ чувствует, откуда движется ветер, вот и все, что в нем есть. Вот и все: самая простая повесть на свете. Только иногда, иногда-иногда в апрельские вечера ему снятся вещие сны, какие-то мутные, неразборчивые, несытные сны про дно рек.
Был, наверное, четверг, когда клеща вдруг подкинуло и встряхнуло, растянуло, распластало в воздухе, запихнуло в твердый-твердый непробиваемый домик, и мир вдруг стал – зеленый и мутный, и мир вдруг стал – дно реки, а клещ был озерный рак. И был озерный рак, и был рак, и ползал по дну рек, шевелил хвостом, шевелил пластинами на спине, грустил, когда песчинки попадали между пластин и царапали кожу. И был озерный рак, и был рак, ощупывал пространство вокруг себя усиками. Жил долго, жил очень-очень долго, и все дни были – мутные и сырые, и если посмотреть вверх – там было солнце, но «вверх» - это так далеко, слишком далеко. Почему озерный рак живет на дне реки? И все так же не было у него языка, только это вот подобие плавника на хвосте и панцирь, чтоб прикорнуть можно было спокойно, но иногда и панцирь начинал облазить, раня и царапая, а рак тогда оставался совсем-совсем беззащитным. Голый озерный рак на дне реки, ну почему жизнь так сложно устроена! Ни с кем он за все годы существования не поговорил, ну а как бы он поговорил? И рак молчал, рак молчал, рак молчал, и даже речка не обратила на него никакого внимания. Только иногда раку снились непривычные сны и резкий запах лаванды, резкий запах лаванды – с чем мог бы сравнить его озерный рак?
Была суббота, когда озерный рак проснулся, обернутый в мягкую белую шкурку, его усики у него отобрали, а вместо них было что-то длинное и подвижное, но кроме этих странных локаторов было и много чего другого в подарок: был нос, которым можно было крутить и улавливать странный цветочный запах – запах из давно забытых снов, были лапы, которыми можно почесать спину, был позвоночник и странные большие стеклянные глазки, которые поворачивались, как угодно. И был озерный рак кролик. Кролик был, кролик жил в серебряной клетке, кролик мог почесать лапой ухо и даже подпрыгнуть, кролик мог издать странный звук, если набрать воздуха, а потом выдохнуть. Это, конечно, еще не язык, но за это дают тертую морковку. У хозяйки кролика – цветочное платье, оно на что-то похоже, но на что? Когда заходит женщина в норковом манто, девочка берет кролика на руки и отворачивается к окну. Иногда, если ей удается остаться дома одной, одна открывает клетку, и тогда кролик может побегать по ковролину. Кролик был, кролик мог чесать лапой спину, кролик мог набирать воздух и выдыхать, и почти совсем о чем-то забыл. О чем? Но, в общем-то, каждое утро в клетке есть тертая морковь, а значит, пока вспоминать не так уж и важно. Только изредка, очень редко, сквозь лавандовый запах и мятное солнечное свечение от окна, кролик видит обрывки какого-то сна, одного и того же, и всегда от него просыпается с дрожью и температурой.
Боже, что это? Кролик очнулся в кровати, кролик испуганно шевелит глазами: а нет ни крошки тертой моркови, что же теперь? Кролик пытается встать, и в десятый раз у него получается, кролик – зверь, но какой-то странный, уже без локаторов, без мягкой беленькой шерсти. Здесь даже клетки-то нет. Человек. И был человек, есть человек, будильник звенит – это значит, ему пора на работу, ну то есть ей. Человек идет на работу, там оказывается, что человек работает стенографисткой, ему говорят: работай, ты опоздала. И никому не получается объяснить, что ты к?6?