рассчитай меня, Миша. ночь, как чулок с бедра, оседает с высоток, чтобы свернуться гущей в чашке кофе у девушки, раз в три минуты лгущей бармену за стойкой, что ей пора, и, как правило, остающейся до утра.
её еле хватило на всю чудовищную длину этой четверти; жаль, уже не исправить троек. каждый день кто-то прилепляет к ее окну мир, похожий на старый выцветший полароид с места взрыва – и тот, кто клялся ей, что прикроет, оставляет и оставляет ее одну.
Миша, рассчитай ее. иногда она столько пьёт, что перестает ощущать отчаянье или голод, слышит скрежет, с которым ты измельчаешь лёд, звук, с которым срывается в небо голубь, гул, с которым садится во Внукове самолёт. вещи, для которых все еще нет глаголов.
мама просит меня возвращаться домой до двух. я возвращаюсь после седьмого виски. в моем внутреннем поезде воздух горяч и сух, если есть пункт прибытия – путь до него неблизкий, и Иосиф Бродский сидит у меня в купе, переводит дух с яростного русского на английский.
там, за баром, укрывшись, спрятав в ладони нос, мальчик спит, в драных джинсах, худ, как военнопленный. в этом городе устаешь и от летних гроз, - был бы Бог милосерд – заливал бы монтажной пеной. рассчитай меня, Миша. меня и мой постепенный, обстоятельный, предрассветный хмельной невроз