И гогот толпы - как будто в ушах отвертками, Как будто камнем в вымученный висок. Пенелопа нелепо курит подряд четвертую. В босоножки Марии забился теплый песок. Ну, что там? Доругались ли, доскандалили? А было похоже - снег заметал в сандалии, Волхвы бубнили в ритм нечетким систолам, какой-то зверь в колено дышал опасливо, И он был с ней неразрывно, больно, неистово, О Боже мой, как она тогда была счастлива.
- Да, что мы всё о них... Кстати, как спасаешься, Когда за окном такое, что не вдыхается, Сквозь рваный снег гриппозный фонарь мигает, Когда устало, слепо по дому шаришься И сердце - даже не бьется, а трепыхается? - А я вяжу. И знаешь ли, помогает.
Вяжешь - неважен цвет, наплевать на стиль, А потом нужно обязательно распустить.
И сразу веришь - он есть. Пусть он там, далекий, но Ест мягкое, пьет сладкое, курит легкие, И страх отступает и в муках тревоги корчатся. Но точно знаешь - когда-нибудь шерсть закончится.
Наверно просто быть кошкой, старушкой, дочерью Кем-нибудь таким беззаботным, маленьким.
- Эй, девушки, заходите. Тут ваша очередь! вы кажется, занимали тут.
Он смотрит на сутулую стать Мариину, на Пенелопин выученный апломб. И думает - слышишь, кто-нибудь, забери меня, Я буду сыном, бояться собак и пломб. Я буду мужем - намечтанным, наобещанным Я буду отцом - надежней стен городских. Вот только бы каждый раз когда вижу женщину - Не видеть в ее глазах неземной тоски
И стоит ли копошиться - когда в них канешь, как Будто сердце падает из груди,
Как будто вместо сердца теперь дыра. И он открывает дверь в их неброский рай
Где их паршивцы сидят на прибрежных камушках и никуда не думают уходить.