Как по наитию седой фонарщик На горизонте маяк потушит, И корабли облаков прозрачных Взобьёт, как будто Морфей подушки.
И полетит белый пух на город, Что раздирают софизмы в клочья. И будто в трюме, где спрятан порох, Чиркнули спичкой – взорвется площадь.
И кто-то в гриме и алой рясе Подарит лицам живой румянец, Глаза больные огнем раскрасит, А разум чарами затуманит.
И толпы бледных, по сути мертвых, Поверят в праздник, забудут будни. И заскребут на проспектах метлы, Как сотни кошек в карман нагрудный.
Забудут привкус и запах смерти, Раскроют чувства, поверят в чудо. И пробежит по аллеям ветер, Как по иголкам душой разутой.
И будет пир как во время мора, И доктора будут жечь уснувших. И будто в шаре хрустальном город Встряхнет рука белоснежной стужи.
И белый тлен все вокруг застелет: Глазницы, крыши, сердца, карнизы. И сверху будут плясать метели, А снизу каждый себя осмыслит.
Как по наитию я выйду в космос, Я выйду в город из склепа комнаты. Мне снегом в темечко ударит новость: Маршрут рассчитанный, а смысл непонятый.
Всё понарошку, как тень и эхо. Небесный колокол звенит порошею. В час пик на площади под толщей снега Я одинок среди тысяч брошенных.
Причалив первым у мыса Смелый, Я часть души выжигаю факелом. Рыдаю вслух под венком омелы, Уткнувшись в мягкие перья ангела.
А вслед мне будут кричать проклятия: Изгой и беженец, изгой и беженец! И сердце станет пустым и в ссадинах, Но вновь наполнится страстями свежими.
Как по наитию я сяду в поезд, А тот стрелой разобьёт пространство, Оставив крошево ледяное, И время станет пустой константой.
И все окажется наизнанку: Душа, улыбка, глаза и руки. Угла же башни моей Пизанской Не станет вовсе, и башня рухнет.
И я прибуду в такой же город, Чтоб там построить приют отшельника И прятать тело в одну из норок, А по весне прорасти подснежником.
Куплет 2:
Я теперь там, где аэропорты с прикованным намертво в полосы взглядом. Я теперь там, где шум колес проносится чуть тихим голосом рядом. Я — те небеса, что не услышат молитвы мои о грядущих мученьях. Я столько писал, столько стирал, что работы мои идентичны качелям.
И я теперь настолько устал, что по праву могу называться героем. Последняя буква в мирском алфавите, я тот, кто опять оказался изгоем. В жизни я многое переживал, но по факту меня уже жизнь пережила. Такого врагу бы и не пожелал, она порвала мне пасть, затем нитями сшила.
Самым любимым цветом и запахом был мой с рожденья мокрый асфальт. Но я поднялся с колен на дороге, где вряд ли кому-то меня будет жаль. И вновь поменяется цвет рубашки моей, что теперь совершенно багряный. Кто-то пошел по дороге лживой, а я буду мертвый плеваться в вас правдой.
И вот тот самый день, когда Иллюминати исчезли, масоны поверили Богу. Да, я тот самый еврей, горечь тех дней на себе испытавший как кому. Это не свет в конце тоннеля, грузовик очередную звезду унаследует. Теперь меня можно считать по пальцам. До свидания. Продолжение следует...