Когда и впрямь (как знаем из «Кратила») Прообраз вещи — наименованье, То роза спит уже в её названьи, Как в слове «Нил» струятся воды Нила.
Но имя есть, чьим гласным и согласным Доверено быть тайнописью Бога, И мощь Его покоится глубоко В том начертанье — точном и ужасном.
Адам и звезды знали в кущах рая То имя, что налетом ржави Грех (по учению Каббалы), из яви И памяти людей его стирая.
Но мир живёт уловками людскими С их простодушьем. И народ Завета, Как знаем, даже заключенный в гетто, Отыскивал развеянное имя.
И не о мучимых слепой гордыней Прокрасться тенью в смутные анналы — История вовек не забывала О Старой Праге и её раввине.
Желая знать скрываемое Богом, Он занялся бессменным испытаньем Букв и, приглядываясь к сочетаньям, Сложил то Имя, бывшее Чертогом,
Ключами и Вратами — всем на свете, Шепча его над куклой бессловестной, Что сотворил, дабы открыть из бездны Письмен, Просторов и Тысячелетий.
А созданный глядел на окруженье, С трудом разъяв дремотные ресницы, И не поняв, что под рукой теснится, Неловко сделал первое движенье.
Но (как и всякий) он попался в сети Слов, чтобы в них плутать всё безысходней: «Потом» и «Прежде», «Завтра» и «Сегодня» «Я», «Ты», «Налево», «Вправо», «Те» и «Эти»
(Создатель, повинуясь высшей власти, Творенью своему дал имя «Голем», О чём правдиво повествует Шолем — Смотри параграф надлежащей части.)
Учитель, наставляя истукана: «Вот это бечева, а это — ноги», — Пришёл к тому, что — поздно или рано — Отродье оказалось в синагоге.
Ошибся ль мастер в написаньи Слова, Иль было так начертано от века, Но силою наказа неземного Остался нем питомец человека.
Двойник не человека, а собаки, И не собаки, а безгласой вещи, Он обращал свой взгляд нечеловечий К учителю в священном полумраке.
И так был груб и дик обличьем Голем, Что кот раввина юркнул в безопасный Укром. (О том коте не пишет Шолем, Но я его сквозь годы вижу ясно.)
К Отцу вздымая руки исступлённо, Отцовской веры набожною тенью Он клал в тупом, потешном восхищенье Нижайшие восточные поклоны.
Творец с испугом и любовью разом Смотрел. И проносилось у раввина: «Как я сумел зачать такого сына, Беспомощности обрекая разум?
Зачем к цепи, не знавшей о пределе, Прибавил символ? Для чего беспечность Дала мотку, чью нить расправит вечность, Неведомые поводы и цели?»
В неверном свете храмины пустынной Глядел на сына он в тоске глубокой... О, если б нам проникнуть в чувства Бога, Смотревшего на своего раввина!