En el centro de la plaza, la hora de los valientes; la Córdoba y la Corrientes se trenzaban por el honor. Cuchillo, cadena y faca; patada, puño y cabeza; no es un cuento de los veinte, ya existía el rock and roll.
El chino era karateca con estilo y profesión, se cargaba a cuatro o cinco sin armas y sin sudor. Siempre había un gordo efectivo que aplanaba con rigor, siempre había un petiso erguido con nariz de boxeador.
Calentaban con ginebra y escuchaban a Manal; le rajaban a la cana como mi perro al bozal. A pesar de lo salvaje no se daban a matar; se querían en el fondo, su deporte era pelear.
Se acabó con los milicos la violenta tradición; el chino terminó preso sin indulto ni perdón. Al petiso lo mataron en alguna confusión; el gordo se hizo cana, la puta que lo parió. Шайка
Посреди площади, час битвы; Улицы Кордова и Корриентес сошлись отстоять свою честь. Нож, цепь и финка; пинки, кулаки и головы; но это не рассказ о двадцатых, уже звучал рок'н'ролл.
Китаёза был каратека по стилю и по профессии, без проблем он мог завлить четырех или пятерых голыми руками. Был грозен толстяк, который прессовал жестко, был еще коренастый малыш, с боксерским носом.
Они согревались джином и слушали Manal*; они рвали ментов как тузик тряпку. Несмотря на кураж они не доводили до убийств; они любили свое дно и драка была для них спортом.
Закончились веселые дни когда к власти пришли солдафоны; китаёза закончил сроком без права на амнистию. малыша убили в какой-то заварушке; а толстяк стал ментом, сукин сын.