Я могу бесконечно думать об этом, но вывод напрашивается сам… В моем одиноком мире даже петухи ориентируются по часам.
И вообще меня здесь как-то морозит. Душа ночью руками по простыням возит в надежде нащупать тебя, но ты остаешься в двух осях. И навсегда распахнутые двери
глаза косят на косяк. Их десяток иссяк. Их десяток накосячил на все двести пятьдесят. Волк жует поросят, и дожди моросят, или ветры сквозят веки и взгляд слезят.
Брось муссон в пассат, то есть посмотри назад. Ты как поезда вокзал покидаешь здешний зал. Может вдарила гроза по моим глазам, но слеза не в силе заменить пистолетный залп.
Как Аракс Азат или Тигровый зигзаг растворил Месопотамский Заб, у меня резак жаждет показать остроту фреза и в азарт преобразовать кровяной бальзам.
Мозг пылит рюкзак. Оноре де Бальзак пять лет пылился и пугал местный маркизат, но небеса попросили Темис на весах правосудия вразумиться и достать тесак.
Новая жизнь. Дерзай. Я не буду верзать. Жизнь писак – это, зачастую, тесный автозак, это на форзацах перфторана бирюза, это доза аминазина и квадрат Сюзан.
Я берег абзац. Не то, что сказать было нечего, просто речи выливал в глаза, но не рассчитал узанс тоскливого узла, и теперь твое фото сменяет образа.
В мои леса интродуцировался фазан. Я его не вязал. Адгезиолизат в план не влезал. Мы в любви два гёза (два гёза) – Тиль Уленшпигель и Ламме Гудзак.