Та наскальная роза, которой ты бредишь. Колесо с его синтаксисом каленым. Расставание гор с живописным туманом. Расставанье тумана с последним балконом.
Современные метры надеются в кельях на стерильные свойства квадратного корня. В воды Сены вторгается мраморный айсберг, леденя и балконы и плющ на балконе.
Осыпается с окон листва отражений. Парфюмерные лавки властями закрыты. Топчут сытые люди мощеную землю. Утверждает машина двухтактные ритмы.
Дряхлый призрак гераней, гардин и унынья по старинным домам еще бродит незримо. Но шлифует зенит свою линзу над морем и встает горизонт акведуками Рима.
Моряки, не знакомые с ромом и штормом, истребляют сирен по свинцовым лиманам. Ночь, чугунная статуя здравого смысла, полнолуние зеркальцем держит карманным.
Все желаннее форма, граница и мера. Мерят мир костюмеры складным своим метром. Натюрмортом становится даже Венера, а ценителей бабочек сдуло как ветром.
* * *
Кадакес, балансир лукоморья и взгорья. Гребни раковин в пене и лесенок ленты. Древним богом садовым обласканы дети и баюкают бриз деревянные флейты.
Спят его рыбаки на песчаной постели. Служит компасом роза на палубе шхуны. Плещет бухта платками прощальными, склеив два стеклянных осколка, акулий и лунный.
Горький лик синевы и песчаные пряди полукруг парусов замыкает подковой. И сирены зовут, но не манят в пучину, а плывут за стаканом воды родниковой.
* * *
О Дали, да звучит твой оливковый голос! Назову ли искусство твое безупречным? Но сквозь пальцы смотрю на его недочеты, потому что тоскуешь о точном и вечном.
Ты не жалуешь темные дебри фантазий, веришь в то, до чего дотянулся рукою. И стерильное сердце слагая на мрамор, наизусть повторяешь сонеты прибоя.
На поверхности мира потемки и вихри нам глаза застилают, а сущности скрыты. На далекой планете не видно пейзажей, но зато безупречен рисунок орбиты.
Усмиренное время разбито на числа, век за веком смыкает надежные звенья. Побежденная Смерть, отступая, трепещет и хоронится в узкой лазейке мгновенья.
И палитре, крылу, просверленному пулей, нужен свет, только свет. Не для снов, а для бдений. Свет Минервы, строительницы с нивелиром, отряхнувшей с развалин вьюнки сновидений.
Древний свет, он ложится на лоб человечий, не тревожа ни сердце, ни рот говорливый. Свет, который страшит дионисовы лозы, водяные извивы, речные разливы.
Ты художник, и прав, отмечая флажками очертанья границы, размытые ночью. Да, ты прав и не хочешь, чтоб форма размякла, как нежданного облака ватные клочья.
Нет, ты смотришь в упор, ты вперяешься взглядом и копируешь честно, без фантасмагорий. Эту рыбу в садке, эту птицу в вольере, ты не станешь выдумывать в небе и в море.
Осязаемость, точность, задача и мера. Это взгляд архитектора на обветшалость. Ты не любишь земли, где растут мухоморы и на знамя глядишь как на детскую шалость.
Гнутся рельсы, чеканя стальные двустишья. Неоткрытых земель на планете не стало. Торжествует прямая, чертя вертикали и вовсю прославляют Евклида кристаллы.
* * *
Да, но есть еще роза. В саду твоем тоже. Путеводная наша звезда неизменно. Словно эллинский мрамор, слепой, отрешенный и живой своей мощи не знающий цену.
Раскрывает нам хрупкие крылья улыбок, заставляет забыть о работе и поте роза радости без облюбованных терний. Пригвожденная бабочка, весть о полете. Есть она, эта роза.
* * *
О Дали, да звучит твой оливковый голос! Молода твоя кисть, и работы незрелы, но сквозь пальцы смотрю на твои недочеты, восхищаясь, как точно нацелены стрелы.
Мне завидны и твой каталонский рассудок, объясненье всему находящий упрямо, и в груди астронома червонное сердце из французской колоды. Без единого шрама.