Не нарушать бы вихрю эту тишь, да нипочём ему не запретишь: подует он, войдёт в свои права - и отделит пыльцу от рукава. Тому назад минуту или две сидела бабочка на рукаве. Она была хрупка, была бела, а улетела - как и не была. Но через год не в наши ли края она вернётся из небытия? Пошелестит - и в дымке пропадёт, чтобы опять возникнуть через год. И если что-то надо объяснять, то ничего не надо объяснять. А если всё же стоит объяснить, то ничего не стоит объяснить. Есть океан, которым брежу я. Вдоль океана - набережная, в сто фонарей бульвар... красиво, да? Пыльца и дымка, суша и вода. На рейде яхта реет миражом. От яхты явно веет мятежом. А по бульвару, тоже как мираж, вдоль океана едет экипаж. Чернеет китель, светится фата: куда-то к счастью катится чета. Куда-то - только что из-под венца - к небытию, на пристань, в небеса. Он офицер, он сдержан, а она происходящим столь восхищена, что не решится выразить в ответ, зовут её Шарлотта или нет. Его лорнет из тонкого стекла. Её фата как бабочка бела. И ждут их там, куда летят они, мятежной яхты залпы и огни. Колёса вязнут в дымке и пыльце. И океан меняется в лице. Того гляди, всё кончится бедой... Но тут я ставлю точку с запятой. И в заводной сажусь аэроплан, и уношусь туда, где океан, за миражом, за яхтой, за четой. За неразменной бабочкою той. А если что-то надо объяснять, то ничего не надо объяснять. Но если всё же стоит объяснить, то ничего не стоит объяснить.