я ронял на кровать морфином тебя и ты в моем театре на правах Мальвины теряй этот убогий мир в красновато-милых тенях, забывая фразы и слова. дави и ныряй. и мы снова на сутки без чувств, на сутки без разума молча, но ясно. и нам голос не нужен ничуть. ты не говорила чего хочешь, но я знал. мы закрывались от мира и жили и прятали секреты под длинный рукав. бледную кожу и сбитые жилы все удовольствие и вкус у невинных украв. наши глаза не теряли оттенок, каждый день обретая все больший азарт. мы душой отрекались от тела, зная, что давно уж нету пути назад нам. я ронял на кровать морфином тебя, дешевую душу твою в руках бессильно трепля. заставляя мнимый рай даримый принять, забывая фразы и слова. дави и ныряй. и мы снова на сутки без чувств, на сутки без разума молча, но ясно. и нам голос не нужен ничуть. ты не говорила чего хочешь, но я знал.
и наши месяцы были на сто лет. мы даже начали путать сюжеты. я выкладывал ампулу жизни на столик и ты не думая хватала, чтоб продлить все это. наверное, из-за них ты и была со мной. все это вовсе неважно и вроде бы я купил твою любовь. мог бы сомневаться, но я видел как ты плачешь когда я приходил без них. последний месяц ты просто молчишь, немо воображая, где твой сладкий раствор. и в груди кончился воздух почти. ты знаешь финал, но нажать бы на стоп. и мы возьмем на себя слишком много. чтобы остаться вместе и не иссякнуть. сделаем все пышно, громко. введя ровно по двести пятьдесят внутрь.