Я не могу спокойно откручивать крышку бутылки Pepsi, которая со смайликом. Она мне улыбается, а я ей сворачиваю шею. Эта осень под тихими глазами похожа на слово очень, на голос за двадцать пятым кадром. Пора на пары, убегаешь. Все хотят написать тебе что-нибудь в нёбо, но слова давно устали уже, достали, остекленели и стекли, истекли чем-то бьющимся. Только улыбаемся правой скобкой, больше ничего личного и лишнего. И кто-то отрывает чувства, как пластырь. Зажило и ладно. Ничего, что прохладно в запястье и телефон не ловит. Стираешь с лица какой-то чужой дождь, а все смотрят так, будто ни у одного ребенка не было ДЦП со смеющимися кровью коленками. И каждый сентябрь это чувство. Разговор, в котором напрягаются связки и отношения. по-прежнему сухие губы на фотографиях. Стоны в разные стороны. Провода больше не провожают домой. Сколько можно бояться? Новая нежность, не знаю, какая по счету. Торопила и пила, подбирала слова, чтобы рассказать ему о выжженных пробках глаз и нуклеиновых кислотах. Не могла решить, что важнее. Трамваи бежали за ней, просили не то прощения, не то прощания. А кто-то не успевал выучить английский за пять минут перемены, это, конечно, больнее, чем быстрая судорога дней. Худая талия и закоченевшие звезды. Вот и вся романтика болевого шока. Каждую истерику я посвящаю тебе, дорогой. Замученное небо покалечилось, пока лечилось. Осень под тихими глазами ни о чем не рассказывает. Ты за чаем, а я не знаю, зачем я.