Говоря откровенно, она застала меня в поезде несущемся из декабрьской скуки в январский шторм.
Эстетика рельс возбуждает. Когда мы, не думая ни о чем, говорили о нашей свободе, укутавшись кольцами дыма одинокого декабря, что запутал нас венами будней.
Она становилась чем-то безумным хорошим в чем-то обыденно плохом.
Приоткрытое настежь окно стало символом нашей веры, в то, что малое может вместить миллионы великий идей.
Это мягкое откровение вкуса запаха и молока, что зависло в подушечках пальцев у ее остроклювых ключиц. Это пепел прошедших минут, что падает плавно в колодец воздушных материй, прошитых неловкими криками рук.
Моя-ёё истерия это воздушный поток и я выдыхаю воздух в свой настоящий воздух. в свой кислород.
Поезд тянет вагоны в весенние кудри. Ты знаешь, степень наибольшей свободы безусловно изменится с опытом, но в топе моих темниц она — Алькатрас, не меньше. я в плену у ее ключиц, и в этом же и повинен. Но за шторкой тюремных решеток, слишком много свободных людей.
И это ломает формат. формат параллельных линий рельс, шпал и вагонов. Тонкая линия между диа- и моно-логом между диа- и моно-.
Колесницами звезд проносились пустые мысли. просто воздух в легких томных бульваров. и как все может идти не по плану, если не может быть плана. Ровная дорожка приводит к расширенным зрачкам, но никак не к побегу от скуки.
И каждый мой новый текст это символ, движения рук, что сжимают ее за горло. Шорох бумажных листов, опускающихся в океан ее одеяльных хребтов.
Это - молодость. В эстетизме. В нашем бегстве от суеты. В страхе быть переменным. И в готовности быть таковым. Умение говорить красиво о не доведенном до конца становится до конца не доведенным делом.
Солнце встает и садится. Город молчит. Фигуры смотрят в упор. Моя жизнь стянулась в упертый эксельсиор. Но все больше напоминает эндшпиль.