А действительно больно тебе становится не тогда, когда всё — говорят «забирайте его домой». Не когда постепенно и медленно за стеной, не когда всё больше морфина и ледокаина — ты уже не твердишь, что он будет еще бегать. Не когда он спокойно так говорит: «хорошо бы успеть до снега, потом будет трудно копать». Не потом, когда ты сидишь и думаешь — «какая же я скотина, твою же мать, почему я не плачу, когда положено плакать?» И снег все-таки выпал. Слякоть.
Больно становится даже не вот тогда, когда приходится наконец убрать эту комнату, где. Не когда его куртка уже не висит на гвозде, или на автомате приносишь кому-то воды стакан, не когда с работы встречает лишь пустота и по вечерам тупо пялишься на экран, не когда в марте оттаяли лапы еловых веток. Ты тогда вроде держишься, ты деловит и крепок.
Тебя накрывает, когда оно уже вроде почти не страшно, само собой разумеется — спустя семь месяцев, в полдень, в мае, когда ты моешь посуду на кухне, роняешь чашку и вдруг неожиданно понимаешь.