Жан Поль Сартр. Отрывок из романа "Тошнота"(1938) Мадлена крутит ручку патефона. Только бы она не ошиблась и не поставила, как случилось однажды, арию из "Cavalleria Rustiada". Нет, все правильно, я узнаю мотив первых тактов. Это старый РЭГТАИМ, с припевом для голоса. В 1917 году на улице Ла-Рошель я слышал, как его насвистывали американские солдаты. Мелодия, должно быть, еще довоенная. Но запись сделана позже. И всё же это самая старая пластинка в этой коллекции - пластинка фирмы Пате для сапфировой иглы. Сейчас зазвучит припев - он-то мне и нравится больше всего, нравится, как он круто выдается вперед, точно скала в море. Пока что играет джаз; мелодии нет, просто ноты, мириады крохотных толчков. Они не знают отдыха, неумолимая закономерность вызывает их к жизни и истребляет, не давая им времени оглянуться, пожить для себя. Они бегут, толкутся, мимоходом наносят мне короткий удар и гибнут. Мне хотелось бы их удержать, но я знаю: если мне удастся остановить одну из этих нот, у меня в руках окажется всего лишь вульгарный, немощный звук. Я должен примириться с их смертью - более того, я должен её желать: я почти не знаю таких других сильных и пронзительных ощущений. Я начинаю согреваться, мне становится хорошо. Тут ничего особенного ещё нет, просто крохотное счастье в мире Тошноты: оно угнездилось внутри вязкой лужи, внутри НАШЕГО времени - времени сиреневых подтяжек и продавленных сидений, его составляют широкие, мягкие мгновения, которые расползаются на основе масляного пятна. Не успев родиться, оно уже постарел, и мне кажется, я знаю его уже двадцать лет. Есть другое счастье - где-то вовне есть эта стальная лента, узкое пространство музыки, оно пересекает это время из конца в конец, отвергая его, прорывая его своими мелкими, сухими стежками; есть другое время. - Мсье Рондо играет червями, ходит тузом. Голос скользнул и сник. Стальную ленту не берет ничто - ни открывшаяся дверь, ни струя холодного воздуха, обдавшего мои колени, ни приход ветеринара с маленькой дочкой: музыка, насквозь пронзив эти расплывчатые формы, струится дальше. Девочка только успела сесть, и её сразу захватила музыка: она выпрямилась, широко открыла глаза и слушает, елозя по столу кулаком. Еще несколько секунд - и запоет негритянка. Это кажется неотвратимым - настолько предопределена эта музыка: ничто не может ее прервать, ничто, явившееся из времени, в которое рухнул мир; она прекратится сама, подчиняясь закономерности. За это-то я больше всего и люблю этот прекрасный голос; не за его полнозвучие, не за его печаль, а за то, что его появление так долго подготавливали многие-многие ноты, которые умерли во имя того, чтобы он родился. И все же я неспокоен: так мало нужно, чтобы пластинка остановилась, -- вдруг сломается пружина, закапризничает кузен Адольф. Как странно, как трогательно, что эта твердыня так хрупка. Ничто не властно ее прервать, и все может ее разрушить. Вот сгинул последний аккорд. В наступившей короткой тишине я всем своим существом чувствую: что-то произошло -- что-то случилось. Тишина. Some of these days, You'll miss me honey... А случилось то, что Тошнота исчезла. Когда в тишине зазвучал голос, тело мое отвердело и Тошнота прошла. В одно мгновенье; это было почти мучительно - сделаться вдруг таким твердым, таким сверкающим. А течение музыки ширилось, нарастало, как смерч. Она заполняла зал своей металлической прозрачностью, расплющивая о стены наше жалкое время. Я внутри музыки...