Ты, на беду, всем на беду, Не объявишься больше, черный сапог. Тридцать лет прожила я, в тебя обутая, Жалкая, белая, будто нога, Почти не дыша, не решаясь вздохнуть.
Папочка, мне предстояло тебя убить. Но я не успела — ты умер. Мраморно-тяжеловесный, обожествленный сундук. Жуткая статуя — с пальцем огромным и хмурым, Как печать Сан-Франциско,
А голова в своенравной Атлантике, В волнах прекрасного Носета С переливами нежно-зеленого в голубизну. Я бога молила тебя воскресить в надежде на чудо. Ach,du...
По-немецки, в польском городе, Стертом с лица земли Железной пятою войны, войны, войны... Городов с подобным названьем погибло немало. Мой друг поляк говорит,
Что таких была дюжина, может быть, две. И потому достоверно сказать не могу, Где ты ступил, где души губил. Заговорить же об этом с тобой было трудно. Язык застревал в гортани.
Он застревал в плену из терновой проволоки. — Ich, ich, ich, ich 1 . Слова... Я с трудом выдыхала их. В каждом немце, казалось, тебя я найду. Речь их казалась постыдно-бездушной.
Машиной, машиной — в аду Аушвица, Дахау, Белсена... Он оскорблял и меня, как евреев, И я начала говорить, как еврейка. Я ведь вполне могла оказаться еврейкой.
Снега Тироля, прозрачное венское пиво Не столь уж чисты воистину. И я с моими цыганскими предками, странным счастьем моим И крапленой судьбой — картежной крапленой игрой. Я в чем-то за еврейку сойду.
Страх перед тобой у меня на роду. — Перед твоим военно-воздушным Luftwaffe, надутый индюк. С аккуратно подбритыми усиками, Яркой голубизной арийского взгляда,— Человек-танк, человек-танк на полном ходу. О, ты...
Ты не бог — ты всего лишь свастика! Небу не просочиться сквозь ее черноту... Каждая женщина обожает фашиста Вместе с его сапогом в лицо — ублюдка, С сердцем ублюдка в одном ряду.
Ты стоишь у черной классной доски, папочка, На фото, которое я берегу. И на сапог — подбородок с глубокой ямочкой на виду… К черту про это... Все ни к чему... Нет, к чему... Про тебя, про черного человека. —
Ты разбил пополам мое сердце — сердечко злое. Мне было десять, когда ты умер. В двадцать я пыталась покончить с собой, Чтобы вернуться, вернуться к тебе. Думала, пусть хоть кости рядом покой найдут.
И все-таки выходили меня — Подправили там и тут. И я поняла, что теперь-то я выход найду. — До манекена, модели тебя сведу — Человека в черном со взглядом творца «Mein Kampf»
С его пристрастием к дыбе, орудиям пыток. Ты понял, к чему я веду?.. Итак, папочка, дело к утру. Телефон, тоже черный, отключен на корню, И голоса не проскользнут по шнуру.
Теперь я убила, если сумела, не одного — сразу двух: Вампира, что назвался тобой, Он пил мою кровь раньше и в этом году. — Семь лет, если хочешь знать. Папочка, теперь ты можешь к себе вернуться.
Раздутое черное сердце твое пригвоздили колом. Ты был деревенским не по нутру. Теперь они топчут твой прах и танцуют на нем. Тебя давно раскусили в миру. Папочка, папа, ты выродок, пусть я умру.