Шесть утра. В звенящем Пекине рассвет нарезает на ломтики солнечный мармелад. Знаю, Мэй, ты сидишь у окна, закутавшись в плед, устремив в пустоту печалью подернутый взгляд. Твои руки сжимают пушистую, мягкую ткань, чай с жасмином, в щербатой чашке, давно остыл. Раскрывает бутоны малиновая герань, за окном просыпается шумный весенний мир. Ты впускаешь бабочек, бьющихся о стекло, свежий ветер разносит по комнате аромат белых яблонь, баюкающее тепло обнимает тебя, увлекая назад в кровать. Твой уютный мирок лелеем твоим отцом, доброй матерью. В их любви, вспоминай обо мне лишь хорошее. Страшным сном забывая всю боль, что тебе причинил.
Я желаю тебя, как и прежде - до дрожи рук, до щемящего чувства, ноющего в груди.
Я кричу по ночам. Этот жуткий звук отлетает от стен, заглохнув на полпути.
Иногда в мою голову забираются голоса, языками шершавыми лижут мой слабый мозг. Я сжимаю ладони и закрываю глаза, вспоминаю тебя, белых бабочек, запах роз.
Очень жаль, здесь нет окон. От этого тяжелей. Берега Юндинхэ не видимы, не слышны. Я глотаю таблетки. Таблетки на вкус, как клей. Я, конечно, не болен. Ведь это они больны.
Моя Мэй, ты была единственной, я не вру. Не верь тем, кто расскажет тебе о других.
Ты была моей бабочкой. Лучшей из двадцати двух.
Но тебя не причислить к ним, не равнять на них.
Я втыкал в них иголки, нежно вскрывая плоть. Эти глупые женщины сгорали в моем огне.
Но ты, Мэй... ты была совершенно другой. Ты была моим маяком в непроглядной тьме.
Извини за то, что видела кровь на моих руках. Твой испуганный взгляд, вся лживость бульварных газет.
Как посмели они винить меня в этих грехах?
Это свято - рождать прекрасное. Разве нет?
Как чудесно слова выстраиваются в мозгу, веки, крыльями бабочки, вздрагивают слегка. В голове оживают очертания твоих губ, лето в парке Бэйхай, трепещущая рука.
Дьявол в белом халате под кожу мне вводит яд. Пальцы мерзнут и стынут, и мысли мои легки.
Мэй, прощай.
И знай, я безмерно рад, что тебе удалось спастись от моей любви.