Цифровой фотоснимок во многих отношениях отличается от старого, аналогового. Цифровое изображение – куда более яркое, контрастное и резко очерченное. Но одновременно оно – и куда менее атмосферное, менее пространственное: у него нет воздуха и нет глубины. Любопытным образом, то же самое можно сказать и о нашем сегодняшнем восприятии музыки. Компакт-диск (носитель цифровой записи) приблизил к нам каждый элемент музыкальной панорамы и музыкальной истории: музыка европейского барокко, музыка японских психоделических рок-групп, музыка туарегов или латиноамериканского джаза уравнялись в правах. Все эти музыки выглядят одинаково и даже имеют одинаковую длину, час звучания компакт-диска – это стандартный «порционный кусок». Вся она – стерео, вся она неплохо звучит, всю её можно найти в интернете. Чего же нет? Какой аналоговой атмосферы сегодня нет, какого такого пространства? Аналоговый – значит непрерывный, а пространство компакт-дисков состоит из отдельных точек. Этих точек-компакт-дисков много и становится всё больше, но между ними – ничего нет. Если нет компакт-диска, нет и музыки, не о чем говорить, появится диск – послушаем. Общей картины новый диск в любом случае не меняет. А раньше, ещё совсем недавно, у каждого музыкального события была длинная предыстория, между отдельными музыкальными событиями зияли большие расстояния. Отдельные музыкальные произведения были окружены аурой. Тот, кто чувствовал, что в воздухе что-то носится, искал... и при этом сам не знал, чего ищет, какие такие записи.
То, что опус Терри Райли «In C» (= «в тоне До») появился в 1964-ом, вовсе не значит, что вот он появился, музыкальные критики поскребли затылки, журналы его отрецензировали, а меломаны поспешно приняли к сведению, и таким образом провернулось колесо музыкальной истории. Ничего подобного. Тогдашняя эпоха с современной точки зрения напоминает пустыню, причём ночную пустыню – вокруг ни черта не происходит, а когда где-то что-то произойдёт, то никто этого не заметит или заметит через много-много лет. Опус «In C» был в 1964 сочинён, повлиял на многих композиторов – в качестве идеи, а вышел на грампластинке в 1968. Заметить «In C» Терри Райли в конце 60-х – это было очень неплохо в смысле осведомлённости в новых тенденциях. Когда представишь себе эту ситуацию, то слово «революция» кажется не очень адекватным: что же это за революция, обнаружить которую может только археолог? Не очень понятен нам и смысл этой революции – такого сорта музыки сегодня известно много, не говоря уже о том, что маниакальные петли звука, кажется, сами собой бесконечной аморфной массой ползут из каждого персонального компьютера. Было много «такой музыки» и в докомпьютерную эпоху – в центральной Африке или Индонезии. Но одна дело – такая музыка где-то была, и совсем другое – кто её имел возможность до неё дотянуться? Нам сегодня сложно оценить, как и кем в 60-х в разных местах – в Европе и США, в разных городах, в разных богемных тусовках – воспринимались свободный джаз, индийские раги, поэзия битников, живопись Джексона Поллока и музыка Карлхайнца Штокхаузена.
Сериализм – то есть тот фундамент, на котором покоился европейский авангард – давил своей теоретической сложностью, серьёзностью и неисполняемостью. В США пошла волна контркультурного свободомыслия, тенденция к радикальному упрощению. Похоже, у Штокхаузена был невроз на тему, что музыка ни в коем случае ни в каком виде не должна повторяться. Американские раскольники придумали музыку, наоборот состоящую из одних повторений: маниакальной изменчивости была противопоставлена маниакальная же статика. В «In C» Терри Райли все ноты имеют одинаковую длительность – одну восьмую, это значит, что музыка довольно проворно, но монотонно пульсирует. Каждый исполнитель должен самостоятельно двигаться по списку из 53 несложных ритмических пассажей, так называемых модулей. Каждый из них обыгрывает одну и ту же ноту «до». Исполнитель, повторяя каждый пассаж сколько угодно раз, постепенно продвигается к концу списка. Получается огромный холм дергающегося звука, который меняется незаме