Здесь, в цитадели, сонмы голосов отражены от стен, уже немые: Чего достигли мы? Куда стремились? История в игольное ушко проходит, рассыпаясь горстью знаков, что составляют наши имена. И рухнет вскоре каждая стена перед Бессмертными, они уже сюда явились.
Нам представлялось, в общем-то, разумным спустить всю свору жизненных стремлений, поводья страха смерти отпустив, однако поняли мы в некий миг: в унылой заторможенности нет опасности, напротив, такова устоев жизни прочная основа; а воля и спасительное слово – увы, мертвы.
Избавившись от всяких возрастов, от всяких страхов, всяких тупиков, зачем же, право, притворяться мне? Вот наша суть, кристальной чистоты, без червоточин привкусов привычных, и в омуте стерильной маяты мы тонем миллионы лет, кружась по контурам усмешек истеричных иль горестных следов от слёз; живём, коль согласишься ты признать за жизнь весь этот ряд явлений: дышать, жрать, испражняться, перепихиваться, пить, блевать, спать, погружаясь глубже, глубже... так и проходят призрачные дни, лишившиеся некогда значенья.
Угрозу смерти только убери, и вытеснят реальность пузыри иллюзий. Слишком судорожен вздох – умерь своё дыханье; и хотя экстаза нескончаемого плен тебе наскучил, честно говоря, – ты всё-таки хранишь ещё кольцо на случай обрученья с той одной, что пожелает быть твоей навек... Вот сумасшествие! И этим голод твой не утолить.
Откуда эта худшая из всех безумных болей? Мне и моргнуть нельзя, её не ощущая... Что за постыдное отчаянье во мне конца всем бесконечностям желает? И если мы сумели победить, то какова цена такой победы? Что мы приобрели, что потеряли? Что уступили – из таких вещей, о коих вовсе не подозревали?
Так есть ли смысл придерживаться курса, упрямо смерть и время обходя? Всё, что имели мы, исчезло, ну а то, чем мучились и что ценили больше земных предметов, оказалось звоном пустым, вселяющим неверную, как дым, надежду на подвох освобожденья.
Но вот и ложе брачное готово, приданное уплачено вполне, и трещина меж простыней открыта, как тот беззубый рот среди морщин, которым улыбается мне вечность и предлагает высохший свой труп – мою жену – мне для совокупленья. Навеки ей, навеки ей принадлежу я под плитою тени, здесь, в натюрморте.