так они росли, зажимали баре мизинцем, выпускали ноздрями дым полночь заходила к ним в кухню растерянным понятым так они посмеивались над всем, что вменяют им так переставали казаться самим себе чем-то сверхъестественным и святым
так они меняли клёпаную кожу на шерсть и твид обретали платёжеспособный вид начинали писать то, о чем неуютно думать, а не то, что всех удивит
так они росли, делались ни плохи, ни хороши часто предпочитали бессонным нью-йоркским сквотам хижины в ланкийской глуши, чтобы море и ни души спорам тишину ноутбукам простые карандаши
так они росли, и на общих снимках вместо умершего образовывался провал чей-то голос теплел, чей-то юмор устаревал но уж если они смеялись, то в терцию или квинту - в какой-то правильный интервал
так из панковатых зверят - в большой настоящий ад пили все подряд, работали всем подряд понимали, что правда всегда лишь в том, чего люди не говорят
так они росли, упорядочивали хаос, и мир пустел так они достигали собственных тел, а потом намного перерастали границы тел всякий рвался сшибать систему с петель, всякий жаждал великих дел каждый получил по куску эпохи себе в надел по мешку иллюзий себе в удел прав был тот, кто большего не хотел
так они взрослели, скучали по временам, когда были непримиримее во сто крат, когда все слова что-то значили, даже эти - "республиканец" и "демократ" так они втихаря обучали внуков играть блюзовый квадрат младший в старости выглядел как апостол старший, разумеется, как пират а последним остался я я надсадно хрипящий список своих утрат но когда мои парни придут за мной в тёртой коже, я буду рад молодые, глаза темнее, чем виноград скажут что-нибудь вроде "дрянной городишко, брат" и ещё "собирайся, брат"