сердце комком отравленным тяжелеет, рвутся канаты артерий и небо тлеет вместе с глазами, похожими на аллеи, что поливают бензином и искрами от костра. тотемы бутылок давят на горло паром, день слишком жаркий, пахнущий весь пожаром. мы проживаем его устало и слишком даром, и песня сегодня многословна и не проста. в нас не осталось ни молитв, ни псалтырей, ни Мессий. руки полнятся пластырей, и из-под языка вместо «хватит» лишь «больше лей». сердце бьется только на три удара в минуту.
мне тяжело дышать уже третий день, воздух густой, даже бомбам взрываться лень и мне говорят, от Аврелия до друзей, что дребедень вовсе не стоит того, чтоб глотать смуту, а она в горло катиться, будто степной туман, потолок слишком белый, низкий. или я или он, но пьян. и между пятым ребром прорастает бадьян.
оно больше не бьется, артачиться и не хочет.
оно хочет ехать в замыленный Орлеан, собирать перифериями сахар и олеандр, продаваемый там, как и дешевый айран под звуки до неприличия громкого джаза. его ритм похож на ступни живых людей, что сбивают спесь с асфальтно-пыльных путей, и их кожа, как мёд, а волосы – как репей, и молитва во рту – случайно рожденная фраза. оно хочет бежать и не знать свой километраж, умирать пред рассветом, входя снова на вираж, где-то между плантациями и тем, где неважен этаж… а потом с размаху в колодец из океана. аортальной дугой оно хочется касаться скул, легочными артериями целовать тех, кто не сутул, кто с ровной спиной тянет крест, будто старый мул и живет от изъяна и до изъяна. сердце хочет лить свой кровавый сок, дышать тем, что похоже на кисло-щелочной смог. и верить, что станет нога моя на каждую из дорог, и что мои берега из песка, а не у стакана.
сердце комком отравленным тяжелеет, еле идёт в узде, ишемией белеет. и я чувствую, под грудиною шепот артерий…