«О десятых годах...» («И никакого розового детства», 1955) - Вторая Северная элегия
И никакого розового детства… Веснушечек, и мишек, и игрушек, И добрых тёть, и страшных дядь, и даже Приятелей средь камешков речных. Себе самой я с са́мого начала То чьим-то сном казалась или бредом, Иль отраженьем в зеркале чужом, Без имени, без плоти, без причины. Уже я знала список преступлений, Которые должна я совершить. И вот я, лунатически ступая, Вступила в жизнь и испугала жизнь: Она передо мною стлалась лугом, Где некогда гуляла Прозерпина. Передо мной, безродной, неумелой, Открылись неожиданные двери, И выходили люди и кричали: «Она пришла сама, она пришла сама!» А я на них глядела с изумленьем И думала: «Они с ума сошли!» И чем сильней они меня хвалили, Чем мной сильнее люди восхищались, Тем мне страшнее было в мире жить, И тем сильней хотелось пробудиться, И знала я, что заплачу́ стори́цей В тюрьме, в могиле, в сумасшедшем доме, Везде, где просыпаться надлежит Таким, как я, — но длилась пытка счастьем.
<4 июля 1955>, Москва
Цикл Северные элегии, складывавшийся на протяжении нескольких десятилетий, образуют семь стихотворений, датированных 1921. 1940, 1942, 1945, 1955, 1958-1964 годами.
Порядок стихотворении не зафиксирован однозначно, несмотря на условно-биографическую последовательность лирического сюжета, их объединяющего. Таким образом, нам предоставлена известная свобода, соотнесенная с изреченным \"Дух дышит, где хочет\".
Прошлое в элегиях не переживается вновь, а, объективированное отчуждением, переосмысливается в свете позднейшего духовного опыта. Осознание собственной значимости, обреченная полнота видения проявляют тенденцию к экспансии: с точки зрения нового самосознания и детство, и юность рассматриваются как изначальное пребывание и ином измерении бытия: Себя самой я с самого начала То чьим-то сном казалась или бредом, Иль отраженьем в зеркале чужом. Без имени, без плоти, без причины.
Эту же мысль находим в одном из набросков автобиографической прозы: Мое детство так же уникально и великолепно, как детство всех остальных детей в мире: с страшными отсветами в какую-то несуществующую глубину, с величавыми предсказаниями, которые все же как-то сбывались, с мгновеньями, которым было суждено сопровождав меня всю жизнь, с уверенностью, что я не то, за что меня выдают, что у меня есть еще какое-то тайное существование и цель.
Возникает очевидная, с нашей точки зрения, перекличка с Достоевским: Многое на земле от нас скрыто, но взамен того даровано нам тайное сокровенное ощущение живой связи нашей с миром иным, с миром горним и высшим, да и корни наших мыслей и чувств не здесь, а в мирах иных. Вот почему и говорят философы, что сущности вещей нельзя постичь на земле. (Братья Карамазовы, Ч. II. Кн. 6, III)» (http://ahmatova.niv.ru/ahmatova/kritika/kravcova-severnye-elegii-ahmatovoj.htm)