Море ползает у ног, как нашкодивший щенок. Море камушки валяет. А сокровища его не сосчитаны пока. Там медузы на виду, что арбузы на меду, Там селедочка гуляет и нагуливает жир на медальные бока. Кто ж позволит, чтоб добро, игнорируя нутро, между пальцев убегало, А не шло к нему на стол под картошку и лучок? Вот и здесь в короткий срок появился городок и отличнейшая гавань, сорок тысяч кораблей и старинный кабачок.
Весь сверкая мишурой и воняя чешуей, пьяной улочкой портовой, руки вдоль а ноги вширь, ковыляю кое-как, чтобы ощупью с трудом отыскать знакомый дом, где живут на всем готовом две владычицы души, сердца, тела, кошелька. А одна из них светлей, тридцати неполных лет, а другая помоложе, и немного постройней, и немного погрешней. У одной постель мягка и цена невысока, а другая подороже и пока не по моей прохудившейся мошне.
Ходят в холод и в жару пароходы на пару, пароходы ходят парой: "Ах, ваша стройная корма так волнует мой бушприт! Вы со мною жестоки. У меня отнялся киль и давление упало, и у штурмана понос, и у боцмана гастрит". Пароходы на пару ходят в холод и в жару. Я плыву своей дорогой и селедочку ловлю, чтоб продать на берегу и потом, когда с трудом отыщу знакомый дом, выбрать ту, что подороже, - экономить на любви я, представьте, не могу.
Но однажды по снежку мне втемяшится в башку после сытного обеда, что когда-нибудь пора что-то в корне поменять. Я взойду на пароход, попрощаюсь широко и куда-нибудь уеду, предоставив остальным расплатиться за меня. Заведу себе жену и семейно заживу - респектабельно до дрожи. Стану слушать патефон, стану галстуки носить. И лишь прошлое будить, в редких снах моих блудить будет та, что помоложе, да на тумбочке стоять будет банка "Иваси".