Мария! Мария! Мария! Пусти, Мария! Я не могу на улицах! Не хочешь! ждёшь, когда щёки провалятся ямкою, попробованный всеми, пресный, я приду и беззубо прошамкаю, что сегодня я "удивительно честный". Мария, видишь - я уже начал сутулиться.
Дождь обрыдал тротуары, лужами сжатый жулик, мокрый, лижет улиц забитый булыжником труп, а на седых ресницах - Да! - на ресницах морозных сосулек слёзы из глаз - Да! - из опущенных глаз водосточных труб.
Всех пешеходов морда дождя обсосала, а в экипажах лощился за жирным атлетом атлет: Лопались люди, проевшись насквозь, и сочилось сквозь трещины сало, мутной рекой с экипажей стекало вместе с иссосаной булкой жевотина старых котлет.
О, Мария! Мария! О, Мария!
Мария! Имя твоё я боюсь забыть, как поэт боится забыть какое-то в муках ночей рождённое слово, величием равное Богу.
Мария! Тело твоё я буду беречь и любить, как содат, обрубленный войною, ненужный, ничей, бережёт свою единственную ногу.
Мария - Не хочешь! Не хочешь!
Ха!
Значит - опять темно и понуро сердце возьму, слезами окапав, нести, как собака, которая в конуру несёт перееханную поездом лапу.
Кровью сердца дорогу радую, липнет цветами у пыли кителя. Тысячу раз опляшет Иродиадою солнце землю - голову крестителя.