Херби, Арни, Вольфгангу, Мартину, д-ру Мачеку и другим
Пятитонка гудит как перетруженный шмель. Конвой въезжает на таможню в Бихач. Клеек, комкаст и стоек апрельский снег. Позади Сербской Краины вымершие серпантины, На обочине черный остов автобуса и человек, Приветливо машущий из-за сгоревшей машины. "Wagen einz an Wagen zwei kommen..."* - открыта дверь, Прыг на землю - а навстречу торговое мельтешенье. Над полицейским вагончиком флаг, как живая Гжель. Пейзаж заморожен этакой Хохломой из ада... Здесь во лбу у каждого жителя вспыхивает мишень. Здесь сражалась легендарная Пятая бригада. Рация выключена. Закуриваю "Голуас" - Красный, из дьюти-фри на словенской границе. Но уже мародер не задержит нас, как три года назад, Когда был обезгружен на ладан дышащий Volvo. Пейзаж - чисто Дюрер! Какой симпатичный ад! Der heilige Fuehrer** в небесах может спать спокойно. Минное поле колючкой обнесено, А вкруг поля - мечеть, костел плюс православная церковь. Человечий гювеч, зафурыченный в горный котел. Сливовица бьет через край - и до самой смерти. Бурая скатерть легла на кладбищенский стол. Здесь солдаты Боснийской Народной дрались как черти. Оборона анклава осталась непрорванной. Но Два года едва, как сюда возвратились дети. К сигарете прилипли слова, как к подошве - земля. Ящик шоколада и воздушные шарики - вам, Балканы! Это все, что смог привезти местным мертвым я. Еще сизый дым, как бинты на снежные раны. "Fahr ma! Wir muessen tanken!"*** - и взвыл мотор, И мы полетели, заворачивая по спирали Над обугленными квадратами бывших домов, Над истлевшими останками, ставшими жижей, Но из оставшихся по-прежнему каждый готов Лечь или положить, завалить и выжить. И шофер смеется, над моею ошибкой шутя, Потому что я понял неправильно слово "bumsen"****, А я, затянувшись джойнтом, смеюсь в ответ, Заставляя его повторить за мной русское "дядя" ("Джя-джя!" - шепчет Вольфль). И странный свет, Ни вечерний, ни утренний спереди, сверху и сзади. Мы едем, и едем, и едем в такие края, Что уже ни конца, ни краю, ни дна, ни покрышки. Воздух вязкий, как жир, а вместо светил в небесах Крест, красный, червленый, ржавый, багровый, Наезжает на точно такой полумесяц, как танк, И врезается в память, как в пыль подкова. Здесь, проезжая разрушенные города, Стертые в прах деревни, искалеченные деревья, Что служили фильтром для перманентных пуль, А теперь машут нам вслед поломанными ветвями, Вольфль, как ворон, вцепляется пальцами в руль, И по-птичьи вращает человеческими глазами. Здесь вдоль дороги не осталось вообще ничего. Голубич, Рипач, Дубовско, Липа, Всточе - Меж осколков зубов языку не нащупать слов, Только "NIHIL" - мертвой латыни сухие капли. И я чувствую кожей, как скрежещет незримо зло, Как засрал эти горы в них навеки засевший снайпер, Как сто линий фронта перерезают одну ладонь, Как встает из окопа последний из местных Рэмбо, Как сгорает в сарае ревущим стадом коров Враз одичавшее население маленького поселка, Как лопается кожа, сползая с живых черепов, И женщина роняет в огонь обугленного ребенка, И крыша живодерни со свистом рушится внутрь, И доски крест накрест дрожат на дверях снаружи, И, как дымок, извивается меж окосевших камней Камуфляжная змейка карательной униформы... Зондеркоманда уходит. И тянутся вслед за ней Клочья пены, ошметки, обмылки безмозглого шторма. До Босанского Петровича подать туманной рукой. Здесь от призраков нет ни житья, ни проезда. "Du, Burschel, gib mir ein Wurschtel!"***** - хохочет Вольфль, И я тащу из мешка колбасу для друга. Истоптанный танками путь для нас исполняет роль Туристического маршрута. Сиденье пружинит упруго. Дорога извивается между скал. Красота, блин. Вокруг, как до начала истории, дико и пусто. Природа, блин. Из