Я жил не сначала в отрезке времён, Что веком двадцатым назвали. Но всем его скарбом я обременён, И выброшу что-то едва ли. Увидел я свет в приснопамятный год, С тревожными злыми ночами. Гулял в парусиновых туфлях народ И маршировал с кумачами.
В Германии чернь убивала своих Достойных героев и умниц. На Э́бро бои, под Мадри́дом бои... Гитары исчезли с улиц. И сквозь полуправды нестойкий туман То время прекрасно и жутко... Какой на Европу спустился дурман! Какие царили ублюдки!
Не помню начала войны — я был мал, Но помню и темень и голод. До тонких нюансов с тех пор понимал Холодный и вымерший город. Но выжили дети великой земли. Не все́... и отцов увидали. В слюде керосинки, что на три семьи, Сверкнув, отразились медали.
И в памяти детской с тех пор навсегда Отцы и хмельны и нестроги. Отважно чужие прошли города, В свои возвращались в тревоге. Закончилось время жестоких людей, И мир стал наивен и честен... Счастливые годы высоких идей И чистых решений и песен.
Но вещи в моленьях ночных и дневных, Как старые жадные боги, Возникли и жертвы несущих для них Сводили с заветной дороги. Ударило лихо в упор и не раз По бывшей ватаге дворо́вой, И ставило опыты время на нас, Но мы оставались здоро́вы.
И память горчит, как над Родиной дым, И сердце всё ноет и ноет... Ах, с кем это было — с народом моим? Или с тобой и со мною?.. Досы́та вкусившая крови и бед Земля, как беспечный \"Титаник\", Плывёт в свою новую тысячу лет — Одинокий космический странник.