Дай ей глоток одиночества липкого, скользкого, словно кровавая лужица, Ночью туманной, под тонкими липками древние буквы в заклятие сложатся. Звоном железа раскатятся формулы, дерево гибкое в перья оденется, Все парадоксы окажутся нормами: их перемелет проклятая мельница. Небо летит к тебе слишком стремительно, ты понимаешь что выводы — лишнее, И вырываешь так предусмотрительно кем-то пришитые кольца. Над крышами Звуки сгущаются перед падением (где-то внизу собираются зрители), Ты выбираешь глупца или гения и приближаешься к шляпам и кителям.
ПРИПЕВ: Выйди на улицу ветренным вечером, дунь на ладони и выгнутся линии, Ты остаешься навеки невстреченным — бледная кожа и локоны синие, Тонкие пальцы сожмут подлокотники, свет загорится - конец представления... Крылья останутся на подоконнике рядом с неначатой кружкой сомнения.
В памяти перебираешь мгновения горького счастья с налётом отчаянья, Вот они — восемь секунд вдохновения, время молитв и стихов на прощание, Вот они — семь островов одиночества, воспоминаний, упущенных случаев, Шесть оправданий кровавого творчества, пять избиений надежды на лучшее, Тут же четыре порыва к прекрасному, три понимания неотвратимого... Люди внизу понимают по-разному, даже всеобщую веру в Единого... Два. Время тянется медленно-медленно, ты замечаешь круги на поверхности, Ты продолжаешь подробно и въедливо анализировать суть многомерности.
ПРИПЕВ:
Ты продолжаешь мусолить последнее — как бы зависнуть над этими крышами, Как бы не рухнуть на волосы медные, на завитушки каштаново-рыжие, Как не сломать эти взгляды печальные, не разорвать это тихое пение... Вот и один... Ты меняешь молчание на предпоследний кусочек терпения, С древним заклятием, шёпотом ветренным тихо коснёшься упругой поверхности — Это она протянула уверенно к небу ладонь, растопырив для верности. Тут же стряхнет, ну зачем ей убогие, падшие с неба осеннего, низкого Ты же растаешь, стекая под ноги ей тысячей капель, холодными брызгами...