Я набрал в рот ноту и с нею замер – Бог не выдаст, свинья не съест, – в партитуре, расписанной для «da camera», голос, слышный едва ли, с последних мест, до которых доходит всё искаженным, наизнанку вывернутым, могли мы еще вчера наигрывать на рояле то, чем сильно поражены, но сегодня крестики и нули, и совсем неясно, зачем нам дали транспаранты, флаги, и позже мы, как теперь, ни о чем не знали, и в незнанье своем могли. Я набрал в рот камни, а с ними кредитки – и песок, и угли, и лишний вес, затянул себя до ремня, до нитки и пустил за хворостом в дикий лес, где сову, и зайца, и лису в лесу я без спросу вынесу и спасу, только дело совсем не в том, как мы прятались за бугром, заводили лодку, крепили рым, брали кровь из вены, не столько Крым. Я набрал в рот молитву и с нею умер, уложив тело в хворосте под навес, и под этим навесом я долго думал, а спустя полжизни совсем исчез.