«Москва – Сухуми» («Но март пришёл, июнь не за горами...»)
Но март пришел, июнь не за горами, отчаянный, горячий, длиннохвостый, не знающий ни страха, ни потерь, И, если помнишь, плечи, загорая, приобретают неземное свойство легонько так светиться в темноте. Как будто ходишь в золоченой раме, в своей невинной жаркой наготе. Конечно, море. Наши говорили, что раз попав сюда – пребудешь вечно, с бессильным хрустом сердце надломив, И ветер рисовал аквамарином, и тихо спал, на берег этот млечный песок намыв. И я была, конечно, не Мария, но Суламифь. Конечно, если б знала, родилась здесь, где жара, отары и татары, где пологом лежит густая тень, Ты помнишь тот колючий скальный лаз, который несомненно стоил пары изрядно поцарапанных локтей, Как я в слезах, распаренная, злая, крича, что в первый и в последний раз, упала вниз, судьбу свою кляня. И море обмотало свой атлас Вокруг меня.
Но март пришел. Зима в своем блокноте отвоевала новое число, второе с окончанием на девять. Весна не успевает и в цейтноте пустила все кораблики на слом, не знает, что с колоколами делать. Луна скребет кривым белесым ногтем, весна и платье новое надела, и при параде, Но день украден. В июне всё, что нужно было рядом, казалось, только руку протяни. Нахальные торговцы виноградом свои товары прятали в тени, И жгли оттуда виноградным взглядом. Шиповник пах размашисто и юно, царапая рассеянных людей.
И я здесь на манер кота-баюна, сижу, колени обхватив, пою на трех языках, одна в своей беде. Из белых шрамов прошлого июня Пытаюсь сотворить пропавший день.
Но не бежит вода по водостокам, часы на стенке тикают жестоко, Стекло под ветром жалобно трясется, сегодня время замкнуто в кольцо. Чудес не будет, сколько ни колдуй. Ложись-ка спать, сидишь, как обалдуй. Сижу и вижу как из-за востока, расталкивая облака лицом Неудержимо ярко лезет солнце Своим терновым маленьким венцом.