Начну рассказ теперь, жаль, если не сумею, Как наш товарищ пел в двадцатом перед смертью... Он умер для того, чтоб мы не умирали. Каратели его, израненного, взяли.
Заржавленным прутом испытывали силу, Умаялись потом, велели рыть могилу. - А может ты споешь? - смеясь спросил хорунжий, Надутый, будто еж, увешанный оружьем.
Луна ползла, как тиф, - Безжизненно сурова... И вздыбился мотив, И зазвучало слово.
Пел песню комиссар, Пел, выбрав гимн из гимнов, Пел, будто воскресал, Пел, голову закинув,
Пел, будто пил вино, Пел, хвастая здоровьем, Мы наш - он пел, мы но... Мы новый мир построим.
Был темным, как земля, И мокрым, как из бани, Пел, еле шевеля Разбитыми губами.
Шептал слова не в такт, Упрямо повторялся, И получалось так, Что он не пел, а клялся.
Литые фразы жгли, Зарей перемехаясь, Хорунжий крикнул: "Пли!" А песня продолжалась...
Была грозе сродни, Светилась и трубила. В руках у солдатни Плясали карабины.
Дрожали молодцы - Ни стати и ни прыти... Великие певцы, Пожалуйста, замрите!
Смотри, уходит мгла, светлеет поднебесье. И силу набрала расстрелянная песня. Широкий день встает над жизнью недопетой, А песня та звучит уже над всей планетой.