Я посетил художника после кончины вместе с попутной местной чертовкой. Комнаты были пустынны, как рамы, что без картины. Но из одной доносился Чайковский. Припоминая пустые залы, с гостьей высокой в афроприческе, шел я, как черным воздушным шаром. Из-под дверей приближался Чайковский. Женщина в кресле сидела за дверью. 40 портретов ее окружали. Мысль, что предшествовала творенью, сделала знак, чтобы мы не мешали. Как напряженна работа натурщицы! Мольберты трудились над ней на треногах. Я узнавал в их все новых конструкциях характер мятущийся и одинокий – то гвоздь, то три глаза, то штык трофейный, как он любил ее в это время! Не находила удовлетворенья мысль, что предшествовала творенью. Над батареею отопленья крутился Чайковский, трактуемый Геной Рождественским. Шар умолял его в небо выпустить. В небе гроза набрякла. Туча пахла, как мешок с яблоками. Это уже ощущалось всеми: будто проветривали помещенье – мысль, что предшествовала творенью, страсть, что предшествовала творенью, тоска, что предшествовала творенью, шатала строения и деревья! Мысль в виде женщины в кресле сидела. Была улыбка – не было тела. Мысль о собаке лизала колени. Мыслью о море стояла аллея. Мысль о стремянке, волнуя, белела – в ней перекладина, что отсутствовала, мыслью о ребре присутствовала. Съеживалось общество потребления. Мысль о яблоке катилась с тарелки. Мысль о тебе стояла на тумбочке. «Как он любил ее!» – я подумал. «Да», – ответила из передней недоуменная тьма творенья. Вот предыстория их отношений. Вышла студенткой. Лет было мало. Гения возраст – в том, что он гений. Верила, стало быть, понимала. Как он ревнует ее, отошедши! Попробуйте душ принять в его ванной – душ принимает его очертанья. Роман их длится не для посторонних. Переворачивался двусторонний Чайковский. В мелодии были стоны антоновских яблонь. Как мысль о создателе, осень стояла. Дом конопатили. Шар об известку терся щекою. Мысль обо мне заводила Чайковского, по старой памяти, над парниками. Он ставил его в шестьдесят четвертом. Гости в это не проникали. «Все оправдалось, мэтр полуголый, что вы сулили мне в стенах шершавых гневным затмением лысого шара, локтями черными треугольников». Море сомнительное манило. Сохла сомнительная малина. Только одно не имело сомненья – мысль о бессмысленности творенья. Цвела на террасе мысль о терновнике. Благодарю вас, мэтр модерновый! Что же есть я? Оговорка мысли? Грифель, который тряпкою смыли? Я не просил, чтоб меня творили! Но заглушал мою говорильню смысл совершаемого творенья – ссылка на Бога была б трафаретной – Материя. Сад. Чайковский, наверное. Яблоки падали. Плакали лабухи. Яблок было – греби лопатой! Я на коленях брал эти яблоки яблокопада, яблокопада. Я сбросил рубаху. По голым лопаткам дубасили, как кулаки прохладные. Я хохотал под яблокопадом. Не было яблонь – яблоки падали. Связал рукавами рубаху казнимую. Набил плодами ее, как корзину. Была тяжела, шевелилась, пахла. Я ахнул – сидела женщина в мужской рубахе. Тебя я создал из падших яблок, из праха – великую, беспризорную! Под правым белком, косящим набок, прилипла родинка темным зернышком. Был я соавтором сотворенья. Из снежных яблок там во дворе мы бабу слепляем. Так на коленях любимых лепим. Хозяйке дома тебя представил я гостьей якобы. Ты всем гостям раздавала яблоки. И изъяснялась по-черноземному. Стояла яблонная спасительница, моя стеснительная сенсация. Среди диванов глаза просили: «Сенцa бы!» Откуда знать тебе, улыбавшейся, в рубашке, словно в коротком платьице, что, забывшись, влюбишься, сбросишь рубашку и как шары по земле раскатишься!..