Закрывая сезон разговоров за чаем, за портвейном, за чачей, все одно — разговоров, диалогов, полемик, бесед, замечаешь, что наука не впрок, что зло и печально снова рыл огород, беззастенчив, как боров переживший сородичей, знающий точно, что спасения нет, и что даже не брезжит воскрешенье, и близится праздник лубочный, и родится один, а другого зарежут и съедят, покрестившись, впрок заготовят колбасы и копченостей, дико напьются, будут жен колотить и бакланить пустое; девки воском закапают темное блюдце и такое увидят, что, Господи Боже, визгу будет до света... Ударься о стену, обернись муравьем или гадом, но все же встанет рядом такой же, назначивший цену за тебя, за деянья твои — в наказанье, в поощренье — едино; затихни и следуй тощей нитью в узоре чужого вязанья бесконечно. Молчи. Улыбайся соседу. Отправляйся на площадь, пытайся молиться, запрокинувшись ликом к бесцветному небу, и в толпе со следами вырожденья на лицах отражайся другим, не поддавшимся гневу, не подавшимся в судьи, чьи дрожащие плечи увядают под черными листьями мантий и хрустят убежденно, что было бы легче осуждать под вино и свинину в томате, непременно.
Но полно. Сезон закрывая, уходи по кривой к своему захолустью, где сбываются сны и ржавеют трамваи, и блуждает река, потерявшая устье.