разлетаешься: сивые ветры зимуют в некогда тёплом хлеву. соловьиные свиньи говорят тебе: сгинь ты, отрава! человечину есть мы не станем, мы лучше умрём.
сдует ветрами синее небо. это свиньи наелись гороха. знаешь: я знаю. синее небо лежало на дне. мы его целовали, мы ждали в канаве. мы, как свиньи, катались в холодной траве. их живот тяжелел, а под нами лежала трава.
так когда-то жужжала зелёная муха во мне, в голове. я читала ту книжку, в которой не сказано это. не читал, не звенело, но в белое эхо встал балконный карниз, и не скошено ухо моё белым волосом, власом безродным, хруп копыт без ответа.
в клюв синевший впивалась извилина мозга. только крови не надо! прошу тебя, будем вода и вода. разделили надвое, на двоих разделили пустое. будем пить словно резать, как режут меня. кони ржут. это мыши. не бойся, родная, это, милый, рыдает тот ветер в моей темноте. будем петь, завывая, и плакать ночами, дитя, утопившись, будем дева, пускаясь в голодный вертеп.
свиньи на голове. молчаливые, добрые руки. так ты резал хребет мой, искал свой хребет, ты надолго уснул, канув в сердце, как канут руины в хрустящие звуки в день последнего ржания паршивой свиньи.
это громкое слово сказал я навеки. я сказала, навеки: а слову не верить нельзя. мы разрезали веки суровому финскому сфинксу, и в заливе стояла, залившись испанским, парша.
смежим! не говори мне о звуке! не слышу! о густая, червонная желчь, я устал. я тебя долго ждал. у стены, прислоняясь, уснула, я смертельно устал, испражняясь на голые спины камней, – и на ней.