Доносится в окно плеск уличного гама. И солнце по щеке щекотится лучом. Он не идет гулять. Зубрит он вечно гаммы. Он твердо стать решил великим трубачом.
Ему тринадцать лет. Пока пассажи грубы. Но, видимо, уже всё решено в судьбе. От меди мундштука его синеют губы, трещит башка - но он играет на трубе.
Всё еще придет. Ты еще пока, вроде, не седой. До-ре-ми-фа-соль. Ля-си-до-ре-ми. Фа-соль-ля-си-до.
Прошло пятнадцать лет. Он жизнью не обласкан. Но трудно угадать, что ждет его в конце. На старом пиджаке лоснится гладкий лацкан. Но в среду - есть концерт. Пусть в ЖЭКе - но концерт.
А через месяц-два гастроли в город Глазов. В купе плацкартном он вновь повторит себе: "Нелепо полагать, что всё бывает сразу…" А потому опять играет на трубе.
Всё еще придет. Ты еще пока, вроде, не седой. До-ре-ми-фа-соль. Ля-си-до-ре-ми. Фа-соль-ля-си-до.
Да, жизнь - как нотный стан. Но всё труднее верить, что сможет отпереть скрипичным он ключом все встреченные им, все запертые двери. И всё труднее быть великим трубачом.
Года слетают с губ. Ему уже за сорок. И дочери его уже пятнадцать лет. Безденежье. С женой на этой почве ссоры. У дочки в куртке пачка мятых сигарет.
Еще пять лет. И вот - нежданная удача. Игра - пусть без афиш - но по три раза в день. Под музыку его все безутешно плачут. Не гоже в тишине нам хоронить людей.
Случается, зимой послать всё хочет к черту. Дыхание трубы в тиски берет мороз. Он заливает спирт ей в медную аорту. И вновь звучит Шопен. И не сдержать нам слез...
Доносится в окно плеск уличного гама. И солнце по щеке щекотится лучом. Ему тринадцать лет. Зубрит он вечно гаммы. Он твердо стать решил великим трубачом.
Стоит он у дверей своих консерваторий. Он знает, что уже всё решено в судьбе. Ему и дела нет до всяких там историй. Он будет счастлив. Он - играет на трубе.