Уйдем скорее музыку искать, Нам третьей так всегда не доставало. Где на руках скрипичная печать, Где музыки последнее начало. Там задрожит серебряный причал, Мольба, причал с последнего причала, начни, где с самых первых начинал, с последней, верхней, ранней, где искала она свой выдох, где рассветом кровь уже не хлынет, там, где не у власти твой глупый день. Бокалы приготовь, хлебнуть луны, Там Симон бросит снасти... Из приза, вместо гребня в волосах, уйдет к рассвету, бос, по океану... И белый ветхий старец на руках внесет к нам музыку...
Только робкая нежность и боль догорающих звезд, А еще тихий шорох листвы и косые дожди в переулке. За колючею вьюгою ветер бродячий принес, невзначай, словно оттепель, музыку нашей мазурки. Как их звать, тех звачей, или птичий восторженный шаг белой пулей ворвался в твое незакрытое сердце. Шорох волн серпантинных, к ногам заструившийся шарф, Обнимающий скерцо живое, волшебное скерцо. Может статься, завитою желтой листвою в окне, среди белого шелка красавиц легко и открыто это ты вместе с музыкой шла улыбаясь ко мне. И шептала струна - "масуркито , о ми масуркито". Мазурка гремела врываясь в сердца и дома. Перестыки срывала и хрупкие крыши сдувала. И дождем обжигающим хлынула с неба луна, Обливая той музыкой арки, мосты и каналы.
Умирает мазурка и кто-то безжалостно груб. Лепит желтые ленты, готовы в лицо рассмеяться. Мне б коснуться ее холодеющих губ, Отдышать, отогреть, снова верности вечной поклясться. Но изломаны руки и гаснет рассеянный взгляд Змей принцессу унес и закрылись тяжелые ставни И мазурка моя не вернется, идальго, назад. И полоска луны на паркете, идальго, растает.
Словно платье вдовы в переулке листва шелестит. Словно нищие старцы дожди обивают пороги. Где-то в окнах завьюженных слышишь знакомый мотив. И полоска луны белым шарфом ложится под ноги...