Она подала звук ровно три раза. Мне тридцать. Значит, это всё, что мне осталось? Кажется, что умрёшь ты, а за тобой – и раса. Но на самом деле веришь только в старость. И на данном этапе уже смешно сомневаться, да и кукушка – моё суеверие в чужом лесу, заросль.
Всё что было – ты. сигарета. да спичка с серой. Может, только ты. Такая. Грех писать про такую! Вспомнишь ли, в век DVD перебирая видеокассеты, что был я когда-то. Но тот огарок докурен. И тогда тот апрель, как тетерев с грудкой серой, свою песнь, дождём истаявшую, протакует.
Молодость или ветреность. Тот вечер джаза, блюза. Тот вечер. Что с тобой, полупьяной, протанцевал. На тебе были джинсы, и какая-то ужасная блуза, но я сразу разглядел в тебе свою удачу, потенциал. Ждал, что твои друзья вот сейчас напьются, и я увезу, украду тебя, и завтра же жениться, а?
II
Кукуй, кукуй, ну же! Что же ты молчишь? Мне ещё столько вспоминать, что не хватит и трёх лет! Солнце заходит, гонит, грозится согнать волчиц. Лес не терпит, не верит, моей предсмертной брехне. Уходя, кричу лгунье: «Чернявая, честь почисть! Этому миру без меня только и останется, что дряхлеть!»
Но молчит лес. И мой тупик – в бетоне. В этом-то городе изошла жизнь в пустом неводе. По молве здесь всплывает только одно, ибо тонет всё лучшее. И сколько бы по воде не води, любой нищий мечтает не о пище, а лишь о потопе, так чтоб от храма доброго бога оставался неф один.
Зайду домой. И так холодно, что сердце зябнет. Тогда хочется в детство, в деревню, послушать птиц. Там воркует фазан или отбивает коленце зяблик. И ни одной кукушки. Ни одной кукушки. Окстись! Хачатурян, никогда в руке не держащий сабли, исполнял танец на чужой смерти, играя на бис.
III
Лишь тогда уйдёт этот городской массив, коль вздохнёшь об изящном, дабы согнать тоску. Как вспомню, так мрамор в гортани: как просил не уходить, так злость твоих желваков да скул… С горя каждой шалаве на улице – «Уходи!» – платил, чтоб уменьшить количество потаскух.
О тебе я всю жизнь потом вспоминал. Узнавал во всех женщинах с отвратительным вкусом. Перебирал телефонные справочники, искал имена, понимал, что как зовут тебя, кто ты вообще – не в курсе. Я не верил, что когда-то это настигнет и меня. Это – то есть состояние конечной человеческой грусти.
И теперь я хожу гулять в тихий лес. Потому что только здесь, где-то в пустом гнезде, мне расскажут, что я никакой не Ахиллес, и что пята моя ещё три года простоит на гвозде, а потом пробьёт час. И в апреле наступит конец. И всё что я успею – только руки к тебе воздеть.