Деревья лысели. Птицы летели на север. Жатва обирала посевы. В дома возвращались семьи. Мир пустел. Ты одна. Ты одна могла быть всем. Всеми.
Когда руки гладили глину или твои волосы длинные цвета оникс, что легли на ладони, я изучал природу их линий: искусство таилось в каждом извиве. Ты одна могла слезами заменить ливень, а смехом – рай, а смертью – мрак, а шутками о Перпетуум-мобиле – Перпетуум-мобиле. Ты одна могла быть всем. Но только для меня.
2
Как же ноябрь напоминает апрель, в частности, творческим забвеньем. Даже Бог переставал скорбеть и на минуту останавливал время: когда я брал в руки скарпель, любой камень раздавался пеньем.
За окном начиналась эпоха потерь – осенью погибает любой сангвиник. Точно так листком падает Бог на постель и не может встать, маясь ангиной. Я беру его тело, чтобы тихо раздеть и на ватмане отобразить мелком сангины.
Любая женщина променяет себя на стихи. Сложнее сломить Бога занять нужную позу. Со всеми его дефектами справляется мастихин, в конце концов – он всего лишь воздух, и именно этим он меня восхитил. Высечь из глыбы Ничто – это не так-то просто.
Я пытаюсь ужиться с камнем, стать им. Чем меня меньше – тем ему легче. В прессе обо мне появились статьи, мол, безумный, не скульптор – лепщик. Я плевал. Мне с ума уже не сойти. Эта глыба и руки – вот все мои вещи.
3
Мертвый Брюгге хранил лебедей. Дома у воды толпились, терлись плечами. Заблудший домовый сыч талдычил: быть беде, быть беде, быть беде. И печали.
Постепенно валун обретал черты сначала схемы, потом скелета, потом откололось ребро. И появилась ты. Как ювелир-анатом я тебя исследовал.
Выкупав тебя в росе, на животе высек латынью орнамент: «Mea matris, mea filia, meum amor»* Ты одна. Ты была для меня всем. Я был для тебя тем, чем был для меня мой камень.
Который несовершенство терял в полноте. Я убирал лишнее, грамм за граммом. А когда он стал размером с ладонь, я похолодел, поняв, что моя скульптура – за гранью.
Мертвый Брюгге встречал туман, сквозь который шли люди, как грустные камни. Лишь тогда осознал, кáк мир нещадно мал, когда перед Ничто я стоял с пустыми руками.