Одинокая птица над полем кружит, Догоревшее солнце уходит с небес. Если шкура сыра и клыки – что ножи, Не чести меня волком, стремящимся в лес. Лопоухий щенок любит вкус молока, А не крови, бегущей из порванных жил. Если вздыблена шерсть, если страшен оскал, Расспроси-ка сначала меня, как я жил.
Я в кромешной ночи, как в трясине, тону, Забывая, каков над землей небосвод. Там я собственной крови с избытком хлебну, До чужой лишь потом докатился черед. Я сидел на цепи, я в капкан попадал, Но к ярму привыкать не хотел и не мог. И ошейника нет, чтобы я не порвал, И цепи, чтобы мой задержала рывок.
Не бывает на свете травы без конца, И следов, что навеки ушли в темноту. И еще не бывает, чтоб я стервеца Не настиг на тропе и не взял на лету. Я бояться отвык голубого клинка И стрелы с тетивы за четыре шага. Я боюсь одного – умереть до прыжка, Не услышав, как лопнет хребет у врага.
Вот бы где-нибудь в доме светил огонек, Вот бы кто-нибудь ждал меня там вдалеке, Я бы спрятал клыки и улегся у ног, Я б тихонько притронулся к детской щеке. Я бы верно служил, и хранил, и берег Просто так, за любовь улыбнувшихся мне. Но не ждут, и по-прежнему путь одинок, И охота завыть, вскинув морду к луне.