В коридоре больничном поставили елку. Она и сама смущена, что попала в обитель страданий. В край окна моего ленинградская входит луна и недолго стоит: много окон и много стояний.
К той старухе, что бойко бедует на свете одна, переходит луна, и доносится шорох стараний утаить от соседок, от злого непрочного сна нарушенье порядка, оплошность запретных рыданий.
Всем больным стало хуже. Но все же – канун Рождества. Завтра кто-то дождется известий, гостинцев, свиданий. Жизнь со смертью – в соседях. Каталка всегда не пуста – лифт в ночи отскрипит равномерность ее упаданий.
Вечно радуйся, Дево! Младенца ты в ночь принесла. Оснований других не оставлено для упований, но они так важны, так огромны, так несть им числа, что прощен и утешен безвестный затворник подвальный.
Даже здесь, в коридоре, где елка – причина для слез (не хотели ее, да сестра заносить повелела), сердце бьется и слушает, и – раздалось, донеслось: – Эй, очнитесь! Взгляните – восходит Звезда Вифлеема.
Достоверно одно: воздыханье коровы в хлеву, поспешанье волхвов и неопытной матери локоть, упасавший младенца с отметиной чудной во лбу. Остальное – лишь вздор, затянувшейся лжи мимолетность.
Этой плоти больной, изврежденной трудом и войной, что нужней и отрадней столь просто описанной сцены? Но корят – то вином, то другою какою виной и питают умы рыбьей костью обглоданной схемы.
Я смотрела, как день занимался в десятом часу: каплей был и блестел, как бессмысленный черный фонарик, – там, в окне и вовне. Но прислышалось общему сну: в колокольчик на елке названивал крошка-звонарик.
Занимавшийся день был так слаб, неумел, неказист. Цвет – был меньше, чем розовый: родом из робких, не резких. Так на девичьей шее умеет мерцать аметист. Все потупились, глянув на кроткий и жалобный крестик.
А как стали вставать, с неохотой глаза открывать, вдоль метели пронесся трамвай, изнутри золотистый. Все столпились у окон, как дети: – Вот это трамвай! Словно окунь, ушедший с крючка: весь пятнистый, огнистый.
Сели завтракать, спорили, вскоре устали, легли. Из окна вид таков, что невидимости Ленинграда или невидали мне достанет для слез и любви. – Вам не надо чего-нибудь? – Нет, ничего нам не надо.
Мне пеняли давно, что мои сочиненья пусты. Сочинитель пустот, в коридоре смотрю на сограждан. Матерь Божия! Смилуйся! Сына о том же проси. В День Рожденья Его дай молиться и плакать о каждом!