Степной прожорливый туман дорожку народил и вытрезвил глаза. В упор тихонько подошёл, шепнул: «Не унывай!» и выписал пинка.
Туман, сиреневый туман запёкся и окреп улыбкой на лице. Беги, беги, дурак, беги, пока не рассвело, и пусто на тропе.
Души бессмертный паровоз катился под уклон, кричали тормоза; Слепой желтеющий птенец нащупал, ухватил и тянет нерв Земли.
Упырь ругается в туман и тащит по тропе мешок куриных лап. Беги, беги, мудак, беги. Всё золото сгниёт, как только рассветёт.
Бежать, не глядя мертвецам в капустные глаза, без песни не легко. И я тихонечко запел, почти заговорил, неясные слова.
Стеклись в молитву голоса со всех кассет земли на разных языках, Сошлись в полярный резонанс и тянут в штопор быль фальшивую мою.
Едва салатовая степь прорезалась огнём, молитва умерла. Я сел на пыльную тропу, немного подышал и поглядел окрест:
Трамвай, открывшийся ларёк, Асфальтовый проспект, народный туалет И Веничкины сны. Скатившись колесом, ступени посчитав Пылающим челом (их ровно сорок штук, Шершавых, ледяных, ведущих ко вратам); И душу волоча мешком куриных лап, Во благо иль во зло? Во имя ли тебя? Я вышел на сухой Октябрьский мороз.
Лицом в растёкшейся Москве, ногами на кольце, А сердцем на траве,