Парикмахер вопрос поредевших волос сняла с колбы черепа. Стенки -- теплые зеркала: в них, кружась, на себя отражаясь, змеится взвесь, порождая подобие "я" с ощущением "здесь".
Или взглядом окрест: кресло и перед ним стекло. В кресле Оля со страхом глядит на свое Яло, и оно не моргает, а смотрит вот так, в упор, как на местных залетный и им неизвестный вор.
Отражение это -- уже не он, еще не я. Фотография с третьим лицом -- не сказать "моя". Так же с именем, днями. Ночь, приходя одна, в простыню куколкует, толкает локтями сна.
Здесь вода, здесь течет, праздно мается звездочет, хмуро смотрится в справочник. Что-то еще влечет звездочета. Иного же ни звезда, ни возможность звезды над тучами -- никуда.
Потому-то элегия -- в четких границах жанр. Мол, какой там внутри у кого занялся пожар, никому не понять, окромя погорельца. Рот объявляет владельца неровных зубов: банкрот.
И банкротство такое -- под веками урки -- тьмы приоткрытые створки, -- выпавшего из тюрьмы, как из детства, на взрослое торжество, где ни он, ни его.